— Ваше сиятельство, не берите все к сердцу, не раньте его.
— А оно у меня железное, что ли?
— Вот я и говорю, берегите.
Вскоре прибыл от царя адъютант:
— Ваше сиятельство, его величество с сыном, канцлером и другими судьями отъезжает завтра в Петербург. Велел и вам следовать за ними.
— Ох, братец, какой я ездок ныне. Вишь, колодой лежу. Скажи государю, как получшает, немедля явлюсь перед ним. Немедля.
Адъютант уехал, но вскоре воротился с каким-то свертком:
— Вот государь послал вам, ваше сиятельство, лекарство, говорит, оно вам в Польше помогло.
«Помогло… — с горечью подумал граф. — Теперь разве поганок альбо мухомора наистись, те б — живо «помогли».
Лекарь Шварц посмотрел порошки, присланные царем, понюхал их, попробовал на язык, но хаять не осмелился. Резюмировал:
— Пить можно.
Но что-то не «лучшало» Борису Петровичу ни от царских порошков, ни от шварцевского зелья.
— Видно, годы подошли, — вздыхал он. — Пора к Мише. При жизни не получил в Печорах упокоиться, так хоть после смерти там буду.
А из Петербурга нет-нет да приходило напоминание: «Извольте прибыть незамедлительно».
Столь настойчивые призывы тревожили фельдмаршала: «С чего бы это? Уж не оговорил ли и меня Алексей, как князя Василия?»
На эту же тревожную мысль наталкивало и молчание друга Федора Апраксина, не отвечавшего на письма фельдмаршала.
«К болезни моей смертной и печаль-меня снедает, — писал ему Борис Петрович, — что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, оставили и не упомнитеся меня писанием братским, христианским посетить в такой болезни братскою любовью и писанием пользовать».
Молчал «присный друг». Это и беспокоило.
Девятнадцатого марта в доме Шереметева появился киевский митрополит Иосиф.
— Какими судьбами, святый отче?
— Государь позвал в Петербург.
— Зачем?
— Не знаю, Борис Петрович.
— Уж не по делу ли царевича? Сказывают, его уже за караул взяли, открылись какие-то новые обстоятельства, вроде на жизнь замышлял отцову.
— Свят, свят, грех-то какой, — закрестился Иосиф.
— Он же у вас в Киеве жил, святый отче?
— Жил месяца два.
— Ну вот, наверно, и оговорил вас в чем-то.
— Ну в чем?
— Вы беседовали с ним о чем-нибудь?
— А как же? Человек молодой, мятущийся.
— Он вам, поди, на отца жаловался?
— Было, было. Плакался.
— Ну вот, а вы поддакивали, еще, поди, и осуждали государя?
— Да нет вроде. Хотя как-то сказал ему, что-де зря государь патриаршество извел.
— Вот, вполне возможно, и зовет вас из-за этого государь. Он весьма в великом злобстве на всех, кто Алексея с пути сбивал.
— Но разве я сбивал? Борис Петрович, что вы говорите?
— Ныне всех к следствию тянут, кто даже сочувствовал ему. Вон государь в манифесте, что обнародовал сразу после отречения Алексея, всех, кто Алексею сочувствует и считает его наследником, объявил изменниками. А с изменниками, знаете, святый отче, как у нас поступают? Вот то-то.
— Ну, утешили вы меня, Борис Петрович, утешили, нечего сказать.
— Зря обижаетесь, святый отче. Я, наоборот, упредил вас, чтоб вы в пути подумали, как отвести от себя оговор.
Хотел митрополит назавтра продолжить путь, но Шереметев задержал его на целый день для составления Духовного завещания.
— Вас сам Бог мне послал, святый отче, столь высокий чин приложит руку к моей Духовной, никто ее порушить не посмеет.
Обстоятельно расписав и разделив имущество меж наследниками, в конце Духовной распорядился фельдмаршал отвезти его после смерти и положить в Киево-Печерской лавре: «Желаю по кончине своей почить там, где при жизни своей жительства иметь не получил».
К теплу вроде получшало Борису Петровичу, не утерпел, поехал в вотчину свою Вощажниково, по лошадям соскучился.
Едва передвигая затяжелевшие, опухшие ноги, поддерживаемый Гаврилой, бродил по конюшне, а то, садясь на крыльце дома, велел выводить то одну, то другую лошадь, гонять по кругу перед ним.
Любуясь ими и даже гордясь некоторыми аргамаками, по привычке поругивал конюхов за нерадение — то копыта обрезаны, то грива свалялася, то холка потерта, то гнедая засекаться стала.
Туда, в Вощажниково, прислала Анна Петровна мужу письмо от царя, в котором государь опять звал фельдмаршала в Петербург для дел важных и неотложных.
В тот же день сел Шереметев за ответ государю: «Болезнь моя час от часу круче умножается — ни встать, ни ходить не могу, а опухоль на моих ногах такая стала, что видеть страшно, и доходит уже до самого живота, и по-видимому сия болезнь знатно, уже до окончания живота моего… Ежели сомневаетесь в той моей болезни, то велите, государь, меня освидетельствовать, кому у вас вера есть. Дабы ваше величество в моем неприбытии не изволил гневу содержать».
Однако, получив это письмо, царь усомнился в серьезности болезни графа, сказал Макарову:
— Сюда он ехать не может, а по вотчинам, пожалуйте вам, разъезжает. Напиши-ка, Алексей Васильевич, приказ обер-коменданту Москвы Ивану Измайлову: пусть везет сюда фельдмаршала, небось в пути не рассыплется.
Получив царский приказ, обер-комендант велел запрячь в лучшую карету шестериком добрых коней и сам подъехал к дому фельдмаршала, решив лично выпроводить Шереметева из Москвы.
И хотя Измайлову сказали, что граф болен, он решил убедиться в этом собственными глазами. Его провели в опочивальню фельдмаршала.
— Здравия желаю, ваше сиятельство, — приветствовал комендант больного.
— Где оно, то здравие, братец? — пробормотал Борис Петрович. — Было да вышло.
— А мне государь повелел привезти вас к нему, ваше сиятельство.
— Э-хе-хе, был бы здоров, сам бы на крыльях полетел к его величеству. А ныне разве что с печи на полати на кривой лопате.
— Так вы совсем не можете, Борис Петрович?
— Спроси вон докторов, коли мне не веришь.
— Нельзя ему трогаться, — заговорил лекарь Шварц. — Для него столь долгий путь опасен, ваше превосходительство.
Но обер-комендант хотел своими глазами видеть болезнь, пришлось Шварцу сбросить с Шереметева одеяло и даже стащить с ног исподнее. Перед взором Измайлова предстали страшно раздутые ноги, казалось готовые лопнуть.
— Что это? — спросил он лекаря.
— Водяная болезнь.
— М-да… — вздохнул обер-комендант с сожалением, но не по адресу больного, а по невозможности исполнить приказ царя;
— Мы уж священника вызывали, приобщили Святых Таинств их сиятельство, — говорил лекарь.
Воротившись к коменданту, Измайлов тут же отписал в Петербург: «Болезнь фельдмаршала гораздо умножилась, опух с ног и до самого пояса и дыхание захватывает, и приобщали Святых Таинств и ныне в великом страхе… В такой скорби его везти никак невозможно».
Хотел приписать обер-комендант, что-де жить графу осталось мало, дни три-четыре, в любой час помереть может. Но не приписал, и правильно сделал.
Шереметев после посещения коменданта еще три месяца протянул, но уже вовсе не вставая с постели. Ничему уже не радуясь, ничего не желая.
Даже рождение дочери в ноябре не развеяло его тоску. Только и смог пробормотать:
— Пусть назовут Екатериной, в честь царицы.
И видеть дочь уж не захотел, молвя:
— У меня смерть в головах, не место дитю здесь.
Умер фельдмаршал 17 февраля 1719 года, не дожив до мира со Швецией, за который так долго воевал.
Стали готовить покойника в дальний путь, иереи читали над ним Псалтирь, краснодеревщики ладили домовину, достойную высокого звания усопшего. Покрасили снаружи темно-вишневой краской, потянули три раза лаком. Сокрушались:
— Жаль, сам Борис Петрович не видит, какую красу мы ему сгоношили.
Лишь через десять дней выехало четверо саней на Киевскую дорогу. На первых везли гроб с телом, на остальных ехали слуги и охрана оружная из денщиков и конюхов.
Старались не спешить, берегли коней, дорога уж была не гладкая, то раскисала, то подмерзала. Устраивали часто дневки, откармливая коней овсом, которым нагрузили целый воз.
