“Что я вчера выкинул?”

Он не помнил даже, как добрался до дома. Помнил, как шел пьяный вдоль Императорских форумов, лил дождь. Потом внезапно подкосились ноги. После полный мрак.

“А дома ли я?” С усилием он обвел вокруг глазами и заключил, что лежит в одних трусах на диване в своей квартире на виа Меченате, укрытый одеялом.

Как-то один старый писатель-алкоголик из Удине поделился с ним собственным рецептом средства на случай тяжелого бодуна. Хотя то, как чувствовал себя сейчас Фабрицио, больше походило не на похмельный синдром, а на отходняк после операции на головном мозге.

“Бросаешь в стакан воды три алка-зельтцера, две таблетки сереназе, капаешь тридцать пять капель новалгина, заедаешь коркой хлеба – и снова спать. Увидишь…”

Что увидишь?

Удинский писатель не брал в расчет объективную трудность изготовления этого Галенова препарата в том критическом состоянии, в котором пребывал Фабрицио. Все же он как-то смог подняться. Шатаясь и цепляясь за все, что попадалось на пути, Чиба добрел до ванной и с неимоверным усилием приготовил целебный напиток. Залпом выпив его, он икнул и вернулся в комнату, закрыл ставни, отключил телефон и забрался в кровать. Прикосновение прохладной простыни, запах кондиционера для белья и тяжесть одеяла были единственными приятными ощущениями в том аду, в котором он пребывал. Он почувствовал, как постель принимает его в свое лоно, защищая от всех нехороших людей в мире, как защищает рака-отшельника морская раковина.

Он умер.

Спустя несколько часов он пришел в себя. Сон и коктейль сделали свое дело. Виски еще пульсировали, руки и ноги ныли, словно он покорял высоты Монте-Роза, но чувствовал он себя лучше.

Бродя по квартире, Фабрицио пытался сориентироваться. Прежде всего требовался обжигающе горячий кофе, добрый сэндвич с прошутто и страккино и душ.

На полный желудок да под освежающей струей воды стали выстраиваться из разрозненных фрагментов события прошлого вечера. Существенных фактов было три:

1) “Мартинелли” хочет от него избавиться;

2) он послал в задницу свою агентшу, свою единственную союзницу;

3) у него было предынфарктное состояние, начинался инсульт или что-то в этом роде.

Последний пункт беспокоил его менее всего. Свыкшийся с болью и скучными наставлениями врачей, Фабрицио Чиба минимизировал проблемы, касающиеся здоровья. Явно с ним сыграли злую шутку эти текилы бум-бум.

А вот два других пункта всерьез его встревожили. Необходимо было немедленно разработать план. Джанни прав, никакое другое издательство не будет платить столько, сколько платит “Мартинелли”.

Фабрицио вышел на балкон и облокотился о перила, пытаясь собраться с мыслями. Небо и солнце образовали переливчатую субстанцию, нависавшую над столицей как облако смога; шум машин оглушал даже на этой высоте. Внизу под собой он видел Колизей с толчеей туристов, автобусами, центурионами и продавцами безделушек. Он подумал об убогой жизни всех этих людей с субботними походами в пиццерию и летними отпусками. Машина в рассрочку. Очереди на почте. Простые, обычные проблемы.

“Счастливчики!” Им незнакомо подлинное страдание. “Почему я не работаю в агентстве по недвижимости? Без этих творческих мук, без необходимости говорить человечеству умные вещи. А если остановиться? Если навсегда покончить с этим?”

В голове всплыла фигура Джерома Дэвида Сэлинджера, великого автора “Над пропастью во ржи”. “Джером… Ты велик, что и говорить. Как и я, ты написал каких-то три книги. Как и я, создал шедевр, а потом исчез и стал легендой. Мне тоже так надо. С авторскими гонорарами за “Львиный ров” я бы теоретически смог это сделать. Только жить придется поскромнее”.

Фабрицио Чиба тратил на то на се пятнадцать тысяч евро в месяц. Хотя последний роман, “Сон Нестора”, вышел уже пять лет назад, и количество проданных экземпляров не дошло даже до двухсот тысяч, благодаря “Львиному рву” писатель мог себе это позволить. Этот стодвадцатистраничный роман все еще не сходил с первых позиций книжных рейтингов. Его перевели на все возможные языки, а права на экранизацию купил “Парамаунт”.

При известной экономии он запросто мог бы протянуть до восьмидесяти лет в полном безделье. Конечно, с аттиком на виа Меченате придется распроститься. И с домиком в горах на Майорке тоже. А главное, чтобы сохранить тот же ореол тайны, который окутывал Сэлинджера, ему придется перестать давать интервью. Не быть тебе ни ведущим, ни гостем программы, ни вечеринок тебе, ни легких связей, в общем, заделаться анахоретом и всю оставшуюся жизнь прокуковать в тоскливом одиночестве.

“В Америке такое, может, и реально. Природа, уединение, бескрайние пространства… но в Италии где я укроюсь? В однокомнатной квартирке в Боччеа? А потом, один, как в скиту, без бабы… Через пару недель я наложу на себя руки”.

Слово “баба”, к счастью, вернуло его на землю.

Он должен уехать. Податься на несколько дней на Майорку. Там, в одиночестве, он снова сядет за роман, не двигающийся с места вот уже…

В мозгу что-то едва уловимо щелкнуло, словно сработал предохранитель. Мысль рассеялась, едва родившись, и внимание вновь сосредоточилось на Майорке.

“Одному, конечно…” Кого бы с собой взять? Нужна была женщина, способная вернуть ему высокую самооценку. А главное, такая, которая не будет доставать детьми, женитьбой и самокопанием.

“Элис Тайлер… Переводчица”.

Интеллектуалка, не подойдет. И потом – надо же так осрамиться.

А вот такой цветник, как ЛУИСС [11], предоставлял даже слишком богатый выбор. По меньшей мере семь студенток из его семинара литературного мастерства охотно откажутся от своих гражданских прав, чтобы провести с ним уик-энд. Причем одна, такая Элизабетта Кабрас, явно хороша в постели. В писательском деле она ни черта не смыслила, зато у нее был редкий талант к эротическим сценам. Чувствовался личный опыт. Чиба представил, как Кабрас расхаживает нагишом вокруг бассейна со стаканом “Кровавой Мэри” в руках, и утопающее в Балеарском море солнце окрашивает пурпуром ее пышную грудь.

Писатель вернулся в комнату и сел за рабочий стол. Тут были беспорядочно навалены кипы распечатанных листов, книги, брошюры вперемежку с пивными банками и полными окурков пепельницами. Он принялся искать курсовую Кабрас, на обложке которой она наверняка оставила свой сотовый, задел мышь, и проснулся ноутбук. На экране высветилось начало второй главы нового романа:

Он потратил три дня на то, чтобы написать эти две фразы, придирчиво перебирая прилагательные, переставляя местами существительные и глаголы. Он невольно перечел их сейчас, и к горлу подкатил приступ тошноты. Фабрицио захлопнул крышку компьютера. “Что за бред? И это будущий роман века? Я ничтожество!” И он заметался по квартире, пиная по пути диван и марокканские подушки. Наконец, тяжело дыша, он опустился на кровать. Вернулась мучительная боль в висках. Надо действовать. Где-то внутри, погребенный под морем ненужных глупостей, все еще жив дух писателя, каким он был когда-то. Нужно только вытащить его на свет божий. Начать все с чистого листа, бросить пить, бросить курить и снова засесть за работу с энергией и страстью первых лет.

Но как? За четыре года он забраковал пять сюжетов. Великая сага о сардах казалась ему единственным стоящим замыслом… ан нет, и она никудышная. Да, необходимо дней на десять махнуть на Майорку, прочистить мозги.

Пока Чиба искал номер Кабрас, зазвонил телефон. На том конце провода наверняка был какой-нибудь доставала. Но Фабрицио все равно решил ответить. Вдруг эта стерва агентша звонит извиняться.

Он ответил голосом человека, которого отвлекают от чего-то важного:

– Слушаю!

– Привет, педрила!