— Он еще не умеет сосать грудь, — пояснила она, — поэтому тебе придется его научить.

— Ага, — кивнула я, — слепой ведет слепого.

Но десны Макса захлопнулись на моем соске с такой силой, что от боли у меня брызнули слезы из глаз.

— Это, наверное, неправильно, — пробормотала я, вспомнив дам из рекламы молочных смесей. Они смотрели на своих младенцев так умильно, как будто держали в объятиях младенца Иисуса. — Это слишком больно.

— Больно? — переспросила она.

Я кивнула.

— Значит, он все делает правильно. — Она погладила его по щеке, как будто он ей уже нравился. — Пусть потрудится еще немного. Пока он получает молозиво. Молоко появится только через несколько дней. — Она объяснила, что соски постепенно загрубеют и уже не будут так болеть. — Сейчас я принесу тебе мокрые чайные пакетики, — пообещала она, выходя из палаты. — Они снимают боль. После кормления положишь их на соски.

Норин вышла, а я перевела взгляд на туманный мир за исхлестанным дождем окном. Едва сдерживая слезы, я ждала, пока мой сын насытится.

Посреди ночи незнакомая медсестра вкатила в комнату кроватку с Максом.

— А кто тут у нас проголодался? — жизнерадостно проворковала она.

Я с трудом стряхнула с себя густое облако сна и потянулась к Максу. Во сне я видела маму, но, когда губы Макса впились в мою грудь, ее облик растаял.

Мне казалось, что мое тело налито свинцом. Каждая клеточка молила об отдыхе, глаза закрывались. Я была уверена, что вот-вот засну и уроню Макса на пол, в результате чего он ударится головой о кафель и умрет. Я часто моргала, пытаясь проснуться, хотя по-прежнему ничего перед собой не видела. Наконец губы Макса обмякли и я смогла позвать медсестру.

Скрип колес кроватки еще не стих за дверью, а передо мной уже снова возникло мамино лицо. Мне было два или три года, когда отец подарил ей на день рождения комнатный цветок или, скорее, деревце. Это был высокий темно-зеленый куст в большом пластиковом горшке. Среди пучков листьев виднелись яркие оранжевые шарики. Когда отец вручил ей подарок, она прочитала открытку вслух, хотя кроме меня в кухне больше никого не было. «С днем рождения, Мэй, — гласил текст на открытке. — Я тебя люблю». Подписи не было, или мама ее просто не прочитала. Она поцеловала отца, он улыбнулся и ушел в мастерскую.

Мы остались вдвоем. Мама постучала открыткой по столу, а потом разрешила мне поиграть с ней.

— Что же мне делать с этим растением? — вслух спросила она, по своему обыкновению обращаясь ко мне, как к взрослой собеседнице. — Он ведь знает, что я способна его только уничтожить.

Она потянулась к шкафчику над холодильником, где в никогда не используемом ведерке для льда у нее были спрятаны сигареты. Отец не знал, что она курит. Я это понимала, несмотря на свой нежный возраст. Мама всегда старательно прятала сигареты, а когда курила, вид у нее был невероятно виноватый. Окурок и пепел неизменно отправлялись в унитаз, после чего она опрыскивала кухню освежителем воздуха с ароматом корицы. Я не знаю, почему она так скрывала от него свое курение. Возможно, это, как и многое другое, было для нее своеобразной игрой.

Вытащив из помятой пачки сигарету, она сунула ее в рот, прикурила и глубоко затянулась. Выпустив дым изо рта, она перевела взгляд на меня. Я сидела на полу и играла с кубиками и своей любимой куклой. Это была тряпичная кукла с обучающими застежками на пуговицах и молнией. Одета кукла была в десять слоев ярких хлопчатобумажных одежек. Мне удавалось все, кроме шнурков на туфлях куклы. Пепел с сигареты упал кукле на лицо. Я подняла голову и увидела красное кольцо маминых губ позади сжимающих сигарету пальцев.

— Две недели, — сказала она, кивая на апельсиновое дерево. — Эта штука умрет ровно через две недели. — Она потушила сигарету в кухонной раковине и вздохнула. — Видишь ли, малышка, — доверительно прошептала она, — я вообще ни о ком и ни о чем не умею заботиться.

Подхватив меня на руки, она понеслась по кухне, распевая веселую польку и одновременно уничтожая следы своего преступления, то есть курения. Я заливалась смехом в полном восторге оттого, что у нас с ней есть общие секреты…

Из коридора донесся скрип колес кроватки, и я поняла, что в палате сейчас появится Макс. Он заливался плачем.

— С трудом верится в то, что они опасались за его легкие, — заметила медсестра, вручая мне ребенка.

Я не сразу протянула к нему руки. Несколько мгновений я раздраженно смотрела на это ненасытное существо, дважды за одну ночь отнявшее у меня маму.

Когда Бог решил меня наказать, он услышал мои молитвы. Целый год я провела в объятиях Джейка. Этого оказалось достаточно, чтобы я поверила в то, что имею на это полное право. Теперь я часто проводила вечера с семейством Флэннаган, вместе со всеми аплодируя отцу Джейка, распевающему старинные гэльские песни, и младшим детям, увлеченно танцующим джигу. Меня приняли в Род-Айлендскую школу дизайна, и Джейк пригласил меня в ресторан, чтобы отпраздновать это событие. В этот же вечер, когда мы снова сплели воедино наши разгоряченные тела, Джейк сказал, что будет ждать меня до окончания колледжа или аспирантуры либо вообще до скончания века — сколько потребуется.

В мае я слегла с гриппом. Это было очень странно, потому что вся школа переболела им еще в начале января. Тем не менее все симптомы совпадали: слабость, озноб и рвота. Джейк приносил мне букеты вереска, сорванного на обочине дороги, и фигурки, которые делал на работе из проводов и банок из-под колы.

— Ты выглядишь просто кошмарно, — сообщал он, прежде чем наклониться и поцеловать меня.

— Не делай этого, — протестовала я. — Ты можешь заразиться.

Джейк только улыбался.

— Я? — переспрашивал он. — Я неуязвим.

На пятое утро я ввалилась в ванную и бросилась к унитазу. Меня в очередной раз вырвало. И тут я услышала шаги отца за дверью. Он немного постоял, а затем начал спускаться по лестнице. Впервые за много дней я взглянула в зеркало и увидела бледное изможденное лицо призрака с красными глазами и потрескавшимися губами. В это мгновение я поняла, что это не болезнь, а беременность.

Я заставила себя одеться в школьную форму и спуститься в кухню. Отец ел кукурузные хлопья с молоком, глядя на стену перед собой, как будто там было что-то такое, чего я не видела.

— Папа, мне уже лучше, — объявила я.

Отец поднял глаза, в которых промелькнула какая-то неуловимая эмоция. Облегчение, что ли? Он кивнул на соседний стул.

— Садись и поешь, — предложил он. — Или тебя сдует ветром.

Я улыбнулась и села за стол, стараясь отрешиться от запаха хлопьев. Я сосредоточилась на голосе отца, на его речи, пересыпаемой звуками и словечками далекой Ирландии. «Ах, Пейдж, — любил говорить он, — мы обязательно поедем в Ирландию. Это единственное место на земле, где воздух чист и прозрачен, как хрусталь, а холмы накрыты волшебным ковром изумрудной зелени, пронизанной синими ручьями». Я потянулась к коробке с хлопьями и съела несколько штук прямо из коробки. В отличие от папы я знала: пути назад не бывает.

Хлопья показались мне не кукурузными, а картонными. Я смотрела на отца и пыталась понять, что именно ему известно. На мои глаза навернулись слезы. Отец возлагал на меня столько надежд, а я его опозорила.

В школе я безмолвно переходила из класса в класс и даже вела конспекты, не слыша ничего из того, что рассказывали учителя. После уроков я побрела к Джейку в гараж. Склонившись над мотором «тойоты», он менял свечи зажигания. При виде меня он улыбнулся и вытер руки о джинсы. В его глазах я увидела ожидающую меня жизнь.

— Я вижу, ты в порядке, — продолжая улыбаться, произнес он.

— Это не совсем так, — отозвалась я.