— Ты как, в порядке? — спросил он.

И в тот момент, когда он заговорил, я увидела над его плечом образ ребенка. Я увидела его так же отчетливо, как лицо самого Джейка. И по его затуманенным глазам я поняла, что он видит рядом со мной то же самое.

— В порядке, — ответила я и поняла, что мне придется уехать.

Когда Джейк привез меня домой, отец еще не вернулся с работы. Джейк помог мне лечь в постель, присел на край кровати и взял меня за руку.

— До завтра, — прошептал он, но остался сидеть.

Мы с Джейком всегда умели разговаривать, не произнося ни слова. Я думаю, что в окружающей тишине он услышал то же, что и я. Мы не увидимся завтра. Мы вообще больше никогда не увидимся. Мы не поженимся, и у нас не будет других детей, потому что каждый раз, когда мы будем смотреть друг на друга, мы будем видеть воспоминание о совершенном сегодня преступлении.

— Завтра, — эхом откликнулась я.

В горле у меня стоял тугой ком.

Я знала, что где-то в небесах над нами смеется Господь. Он отнял у меня половину моего сердца, единственного человека во всем мире, который знал меня лучше, чем знала себя я сама, и сделал то, что не смог бы сделать больше никто. Вручив нас друг другу, он привел в действие силы, которые только и могли нас разлучить. В этот день я утратила свою религию. Я знала, что после содеянного мне уже никогда не попасть на небеса. И если даже когда-либо состоится Второе пришествие, я уже не смогу сказать, что Иисус умер за мои грехи. Но внезапно, на фоне всего, что со мной случилось, это обстоятельство показалось мне совершенно незначительным.

Джейк гладил меня по руке, утешая обещаниями, которые ему никогда не суждено было исполнить, а в моей голове уже зрел план. Я понимала, что не смогу жить в Чикаго, где Джейк будет совсем рядом. И еще мне не удастся долго скрывать свой позор от отца. Я решила, что должна исчезнуть сразу после окончания школы.

— И все-таки я не поступлю в колледж. — Я произнесла эти слова вслух. Предложение повисло в воздухе, и я молча смотрела на черные печатные буквы. — Не поступлю…

— Что ты сказала? — переспросил Джейк.

Он смотрел на меня, и в его глазах я видела боль сотен поцелуев и ощущала целительную силу его объятий.

— Ничего, — покачала я головой. — Ничего.

Через неделю, сразу после выпуска, я собрала рюкзак и написала папе записку. «Я тебя люблю», — говорилось в записке. Я села в автобус, из которого вышла в Кембридже, штат Массачусетс. Я выбрала этот город за то, что где-то очень далеко, за океаном, у него был тезка. Детство осталось позади.

Проезжая через Огайо, я сунула руку в рюкзак в поисках апельсина. Но моя рука нащупала и извлекла на свет незнакомый потрепанный желтый конверт. На нем печатными буквами было написано мое имя. Я вскрыла конверт и прочитала старинное ирландское благословение, которое я миллион раз видела на стене в комнате Джейка. Только там оно было вышито крестиком на выцветшем клочке голубой ткани.

Пусть дорога ляжет тебе под ноги,

Пусть попутный ветер всегда дует тебе в спину,

Пусть солнце теплыми лучами согреет твое лицо,

Пусть дожди оросят твои поля,

И пока мы будем в разлуке,

Пусть Господь хранит тебя от всех бед.

Глядя на эти строки, написанные аккуратным и округлым почерком Джейка, я начала плакать. Я и представить себе не могла, как и когда он положил мне в рюкзак этот желтый конверт. В тот последний вечер в моей комнате, который мы провели вместе, я так и не заснула, пока он не ушел. Больше мы не встречались. Значит, уже тогда он знал, что я уеду из Чикаго, что я его брошу.

Я смотрела в запотевшее окно автобуса и пыталась представить себе лицо Джейка. Все, что я видела, это гранитный бордюр незнакомого шоссе. Образ Джейка таял вдали. Я провела пальцами по строчкам, разгладила листок бумаги на колене. Этими словами Джейк отпускал меня от себя, и это доказывало, что он понимал причины моего поступка лучше, чем понимала их я. Я была уверена, что бегу от того, что со мной случилось. И только через несколько дней, когда я встретила Николаса, я поняла, что бежала к тому, что ожидало меня впереди.

Николас наблюдал за тем, как его жена превращается в привидение. Она почти не спала, потому что Макс требовал грудь каждые два часа. Она боялась оставить его даже на минуту и поэтому принимала душ только через день. Ее волосы были похожи на спутанную пряжу, а под глазами залегли темные круги. Ее кожа стала тонкой и какой-то прозрачной. Иногда Николас протягивал к ней руку только для того, чтобы коснуться ее и убедиться, что она не растает, как облачко.

Макс беспрестанно плакал. Николас не понимал, как Пейдж удается безропотно выносить этот громкий визг над своим ухом. А она уже как будто его и не замечала. Впрочем, в последнее время она вообще почти ничего не замечала. Прошлой ночью Николас обнаружил ее в детской. Она стояла в полной темноте и смотрела на барахтающегося в кроватке Макса. Николас замер у двери. При виде жены и сына у него к горлу почему-то подступил комок, который ему никак не удавалось сглотнуть. Он неслышно подошел к Пейдж и коснулся ее плеча. Она обернулась, и Николас едва не отшатнулся, пораженный выражением ее глаз. В них не было нежности, любви или заботы. В ее взгляде застыл вопрос, как будто ей не удавалось понять, что Макс вообще тут делает.

Николас провел в стенах больницы двадцать часов подряд и теперь едва держался на ногах. По дороге домой он снова и снова представлял себе три вещи: массажный душ, тарелку горячих феттуччине и кровать. Но, выйдя из машины, даже сквозь плотно закрытые окна и двери он услышал истошные вопли своего сына. Этого хватило, чтобы остатки сил покинули его. Он нехотя поднялся на крыльцо.

Пейдж стояла посередине кухни. Одной рукой она удерживала на плече Макса, в другой держала соску, а ухом прижимала к плечу телефонную трубку.

— Нет, вы меня не поняли, — говорила она. — Я не хочу, чтобы вы ежедневно приносили нам «Глоуб». Для нас это слишком дорого.

Николас неслышно подошел сзади и снял младенца с ее плеча. Она не видела мужа, но отдала свое дитя без малейшего сопротивления. Макс икнул и срыгнул Николасу на рубашку.

Пейдж повесила трубку. Она обернулась к Николасу, глядя на него с таким восхищением, как будто он был сделан из цельного слитка золота. Сама она все еще была одета в ночную рубашку.

— Спасибо, — прошептала она.

Николас отлично знал клиническую картину и причины послеродовой депрессии. Он попытался вспомнить, какой курс лечения считается самым эффективным. Он знал, что состояние его жены объясняется гормональными сдвигами, но решил, что моральная поддержка ей не повредит, а только поможет скорее прийти в себя.

— Понятия не имею, как тебе это удается, — улыбнувшись, сказал он.

Она опустила глаза.

— Ничего мне не удается, — пробормотала она. — Он все время кричит. Он никогда не наедается, а я так устала. Я просто не знаю, что делать.

Ее слова как будто послужили для Макса сигналом, и он снова заорал. Пейдж выпрямилась. По промелькнувшему в ее глазах отчаянию Николас понял, что она держится из последних сил. Она натянуто улыбнулась и, перекрикивая вопли Макса, спросила:

— А как прошел твой день?

Николас огляделся. На обеденном столе громоздились подарки Максу от его коллег. Некоторые из них еще даже не были распакованы. На полу валялись ленты и бумага. Возле раковины стояли грязный молокоотсос и открытый стаканчик с йогуртом. Грязные стаканы подпирали три книги по уходу за ребенком, открытые на главах: «Плач» и «Первые недели». В детском манеже лежала кипа рубашек, которые Николас просил Пейдж отвезти в прачечную. Он покосился на жену. О феттуччине можно забыть.