— Я сегодня там был.

— Я знаю.

— Откуда?

— С момента возвращения домой ты мне и трех слов не сказал. Твои мысли где-то очень далеко.

— Всего в десяти милях отсюда. До Бруклайна не так уж и далеко. Но ты ведь простая чикагская девчонка, откуда тебе это знать?

— Очень смешно, Николас. Так что они сказали?

— Она, а не они. Я не пошел бы туда, если бы знал, что отец дома. Я съездил к ним в перерыв.

— Я не знала, что у тебя есть перерыв.

— Пейдж, ты опять начинаешь…

— Ладно. Так что же она сказала?

— Я не помню. Она начала меня расспрашивать. Но я ушел. Я оставил ей фотографию.

— Ты не стал с ней разговаривать? Вы не посидели, не выпили чаю с лепешками?

— Мы не англичане.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Нет, мы не посидели и не выпили чаю. Мы вообще не сидели. Я провел там минут десять, не больше.

— Неужели это было так трудно? Почему ты так на меня смотришь? Что случилось?

— Как у тебя это получается? Вот так взять — и попасть прямо в точку.

— Значит, действительно тяжело?

— Это было труднее, чем провести одновременную пересадку сердца и легких. Это было труднее, чем сказать родителям трехлетней крохи, что их ребенок только что умер на операционном столе. Пейдж, это были самые трудные десять минут моей жизни.

— Ох, Николас…

— Ты не могла бы выключить свет?

— Ну конечно!

— Пейдж! У нас есть еще одна фотография, как та, которую я отдал родителям?

— Фотография Макса, на которой мы развеселили его змеей из носка?

— Да-да. Классная получилась фотография.

— Я сделаю еще одну. У меня остались негативы.

— Я поставлю ее у себя в офисе.

— У тебя нет офиса.

— Тогда я поставлю ее у себя в шкафчике… Пейдж!

— М-м-м?

— Макс симпотный, правда? То есть я хочу сказать, что маленькие дети редко бывают красивыми. Я слишком самонадеян?

— Ты его отец.

— Но ведь он красивый, как ты считаешь?

— Николас, любимый, он твоя точная копия.

Я читала статью о женщине, страдавшей тяжелой формой послеродовой депрессии. Она то впадала в уныние, то приходила в невероятное возбуждение, у нее были проблемы со сном. Она перестала следить за собой и с безумным взглядом бродила по дому. У нее появилось желание сделать больно своей маленькой дочке. Она назвала эти мысли Планом и поделилась ими со своими коллегами. Через две недели после того, как у нее впервые зародилась эта идея, она пришла домой и задушила свою восьмимесячную дочь диванной подушкой.

И это был не единственный пример. Еще раньше другая женщина убила двух первых детей в считаные дни после их рождения. Она убила бы и третьего новорожденного, но вмешались власти. Еще одна женщина утопила двухмесячного сынишку и рассказала всем, что его похитили. Еще одна застрелила новорожденного сына. Еще одна переехала ребенка «тойотой».

Судя по всему, в Соединенных Штатах шло настоящее юридическое сражение. В Англии женщин, убивших своего ребенка до того, как ему исполнится один год, могли обвинить только в непредумышленном убийстве. Послеродовая депрессия, от которой страдает восемьдесят процентов молодых матерей, считалась психическим заболеванием и смягчающим обстоятельством при расследовании такого рода преступлений. Статистика утверждала, что одна из тысячи недавно родивших женщин подвержена послеродовому психозу. Три процента страдающих психозом способны на убийство собственных детей.

Я стиснула журнал так сильно, что разорвала обложку. Что, если я одна из них?

Я перевернула страницу, покосившись на лежащего в манеже Макса. Он мусолил деснами пластмассовый кубик, являвшийся частью игрушки, предназначенной для детей более старшего возраста. Никто никогда не присылал нам подарки, соответствующие возрасту Макса. Следующая статья была из серии «Помоги себе сам». Автор предлагал составить список того, что я умею делать. Предполагалось, что, составив такой список, я почувствую себя значительно лучше. Я перевернула список покупок, взялась за тупой карандаш и покосилась на Макса. Я умею менять подгузники. Я записала это. За этим последовала другая совершенно очевидная запись. Я умею готовить смесь. Я умею переодевать Макса. Я умею петь ему колыбельные, и при этом он даже засыпает. Я задумалась. А есть ли у меня таланты, никак не связанные с моим ребенком? Я умею рисовать, а порой с помощью простого наброска у меня получается даже заглянуть в жизнь совершенно незнакомых мне людей. Я умею печь булочки с корицей почти из ничего. Я могу свободно проплыть полмили. Во всяком случае, раньшея это могла. Я могу перечислить почти все кладбища Чикаго. Я умею сращивать электрические провода. Я понимаю различия между выплатами основной суммы и уплатой процентов по ипотечному кредиту. Я могу поджарить яйцо и перевернуть его на сковородке, не используя лопатку. Я могу рассмешить своего супруга.

Кто-то позвонил в дверь. Я сунула список в карман и сгребла Макса под мышку. После статьи о матерях-убийцах мне не хотелось оставлять его даже на минуту. Сквозь тонкое витражное стекло двери виднелся знакомый коричневый костюм и шляпа посыльного.

— Здравствуйте, — поздоровалась я. — Мне очень приятно снова вас видеть.

С тех пор как Николас сообщил матери, что у нее есть внук, к нам через день приходил посыльный. Он привозил большие коробки с книгами доктора Сойса и детской одеждой от Диор, а однажды принес большую деревянную лошадку-качалку. Таким образом Астрид пыталась завоевать любовь Макса… и Николаса тоже, разумеется. Мне нравился наш посыльный. Он был молод и называл меня «мэм», у него были добрые карие глаза и мечтательная улыбка. Иногда, когда Николас дежурил в больнице, я по нескольку дней не видела взрослых людей, кроме этого посыльного.

— Быть может, выпьете кофе? — предложила я. — Ведь еще очень рано.

Посыльный улыбнулся.

— Благодарю, мэм, — поклонился он, — но я на работе.

— А-а, понимаю, — пробормотала я, делая шаг назад.

— Вам, наверное, нелегко, — сочувственно сказал он.

— Нелегко? — удивленно моргнула я.

— С малышом. Моя сестра тоже недавно родила. А до этого она работала учителем. Так вот, она говорит, что ей легче справиться с сотней семиклассников накануне летних каникул, чем с одним-единственным маленьким монстром.

— Ну да, — кивнула я. — Так и есть.

Посыльный втащил очередную коробку в гостиную.

— Вам помочь ее открыть?

Я улыбнулась и пожала плечами.

— Спасибо, я справлюсь.

Он приподнял свою потертую коричневую шляпу и исчез за дверью. Я услышала, как завелся двигатель его приземистого грузовичка. Когда он стих вдали, я положила Макса на пол возле коробки.

— Побудь здесь, — пятясь, приказала я ему.

Потом развернулась и бросилась бежать в кухню за ножом. В мое отсутствие Макс приподнялся на руках и теперь походил на сфинкса.

— Эй, — окликнула я его, — да ты молодец!

Меня даже в жар бросило. Я наконец-то подметила в поведении Макса что-то новенькое, прежде чем это успел сделать Николас.

Макс внимательно наблюдал за тем, как я разрезаю на коробке шпагат и выдергиваю из нее скобки. Он схватил конец веревки и попытался сунуть его себе в рот. Я положила нож на пол возле дивана и извлекла из коробки маленький стульчик с надписью «Макс» на спинке. «С любовью, бабушка и дедушка», — гласила вложенная в посылку записка. Мне пришло в голову, что у Макса есть еще один дедушка, а возможно, и еще одна бабушка. Вот только встретится ли он когда-нибудь с ними?

Я встала, чтобы выбросить упаковку. И тут мое внимание привлекла маленькая плоская розовая коробочка. Она лежала на самом дне большой коричневой коробки. Я разорвала опоясывающую коробочку золотую фольгу, открыла крышку и увидела изумительный шелковый шарф с рисунком из элементов конской упряжи и серебристых подков. «Это для Пейдж, — прочла я на вложенной в коробочку открытке. — Она тоже заслуживает подарков. Мама». Астрид Прескотт никогда не была моей матерью, и мне было ясно, что она ею никогда не станет. На мгновение мне в голову пришла безумная мысль. А что, если этот прекрасный шарф передала мне через Прескоттов моя настоящая мама, где бы она сейчас ни находилась? Я скомкала тончайший шелк и поднесла его к носу, вдохнув аромат дорогого бутика. Шарф был подарком Астрид. Я это знала, и все во мне трепетало при мысли, что она обо мне вспомнила. Но я решила, что сегодня буду считать, что его прислала мне далекая и незнакомая мама.