Николас вынырнул из машины и выпрямился, приготовившись к отражению атаки. Но подойдя поближе, он увидел, что я уже не способна ни на кого нападать. Я прислонилась к колонне и смотрела на остановившегося передо мной мужа. Он показался мне невообразимо высоким.

— Я беременна, — сказала я и залилась слезами.

Он улыбнулся, а затем наклонился и, подняв меня на руки, вошел в дом. Он закружил меня по гостиной.

— Пейдж, — воскликнул он, — это же прекрасно! Это так прекрасно! — Он опустил меня на телесного цвета диван и отвел волосы с моего лица. — Эй! Не волнуйся о деньгах.

Я не знала, как сказать ему, что я ни о чем не волнуюсь, что мне просто страшно. Я боялась того, что не знаю, как держать ребенка. Боялась, что не смогу полюбить свое собственное дитя. Больше всего я боялась того, что обречена на поражение задолго до начала сражения. Что, если поведение моей мамы окажется наследственным и однажды я соберу вещи и просто исчезну с лица земли?

Николас обнял меня.

— Пейдж, — прошептал он, как будто читал мои мысли, — ты будешь чудесной матерью.

— Откуда ты знаешь? — воскликнула я, а потом повторила уже тише: — Откуда ты знаешь?

Я молча смотрела на Николаса, который всегда добивался поставленных целей, и не понимала, когда и как я утратила контроль над собственной жизнью.

Николас сел рядом. Его рука скользнула мне под свитер. Он расстегнул пояс моих джинсов и распластал пальцы по моему животу, как будто то, что росло внутри меня, нуждалось в защите.

— Мой сын, — хрипло произнес он.

Передо мной как будто распахнулось окно. Я вдруг в мельчайших подробностях увидела свою будущую жизнь. Я почувствовала, как требования и ожидания двух мужчин загоняют меня в узкие, невозможно тесные границы. Я представила, как живу с ними в одном доме, всегда чувствуя себя лишней и невостребованной.

— Я ничего не могу тебе обещать, — ответила я.

Первым человеком, в которого я влюбилась, была Присцилла Дивайн.

Она приехала из Техаса и поступила в нашу школу, когда я была уже в шестом классе. Она была на год старше нас всех, хотя ее ни разу не оставляли на второй год. У нее были длинные белокурые медового оттенка волосы, и она не ходила, а плыла по воздуху. Девчонки утверждали, что именно она была причиной того, что ее семье пришлось переехать.

Присциллу Дивайн окружал такой ореол таинственности, что она, наверное, могла выбрать себе в подруги кого угодно, но она остановила свой выбор на мне. Однажды утром на уроке религии она подняла руку и сообщила сестре Терезе, что ее, кажется, сейчас стошнит и что она хотела бы, чтобы Пейдж отвела ее в медпункт. Но как только мы оказались в коридоре, она тут же почувствовала себя значительно лучше. Схватив меня за руку, она потащила меня в туалет, где из-за пояса ее юбки появились сигареты, а из левого носка — спички. Она прикурила и затянулась, после чего предложила сигарету мне, как трубку мира. На кону оказалась моя репутация, и я сделала глубокую затяжку, зная, что не имею права закашляться. На Присциллу это произвело глубокое впечатление, и это стало началом самого скверного периода моей жизни.

Мы с Присциллой делали все, что нам категорически запрещалось. Домой мы ходили через Саутсайд, район с дурной репутацией, населенный преимущественно чернокожими. Мы набивали лифчики ватой и списывали тесты по алгебре. На исповеди мы об этом помалкивали. Присцилла объяснила мне, что священникам можно говорить далеко не все. Дошло до того, что каждую из нас целых три раза отстраняли от занятий, и сестры предложили нам прервать нашу дружбу хотя бы на время Поста.

Дождливым субботним днем, уже учась в седьмом классе, мы открыли для себя секс. Я была у Присциллы и валялась на ее кровати, наблюдая за вспышками молний за окном, на доли мгновения вырывающим из тьмы улицу и дома напротив. Присцилла листала «Плейбой», который мы похитили в комнате ее брата. Этот журнал уже несколько месяцев находился в нашем распоряжении, и мы успели тщательно изучить все фотографии и много раз перечитать все письма. В них было полно непонятных слов, и мы все их посмотрели в словаре. Журнал успел надоесть даже Присцилле. Она встала и подошла к окну. Молния озарила ее лицо, на мгновение сделав его совершенно обескровленным и каким-то даже изнуренным, как будто она смотрела в окно не несколько секунд, а целую вечность. Она обернулась ко мне, под ее потемневшими глазами залегли тени, и я ее едва узнала.

— Пейдж, — прошептала она, — ты когда-нибудь целовалась по-настоящему? Я имею в виду с мальчиком?

Я ни с кем не целовалась, но не собиралась ей в этом признаваться.

— Само собой, — хмыкнула я. — А ты?

Присцилла встряхнула волосами и сделала шаг ко мне.

— Докажи, — потребовала она.

Я не могла ничего ей доказать. Более того, именно этот предмет вызывал мое наибольшее беспокойство. Ночи напролет я тренировалась на своей подушке, но многое мне понять до сих пор не удалось. Например, что делать с носом и как дышать.

— И как я буду тебе это доказывать? — поинтересовалась я. — Разве что тут есть парень, которого я не заметила.

Присцилла подошла ко мне. Она была такой тоненькой, что в сгустившихся сумерках казалась почти прозрачной. Она склонилась надо мной. Ее волосы образовали шатер, заслонивший от меня окружающее.

— Представь себе, что яи есть парень.

Я знала, что Присцилла знает, что я лгу. Я также знала, что ни за что в этом не сознаюсь. Поэтому я наклонилась вперед, положила руки ей на плечи и прижалась губами к ее рту.

— Вот так, — сказала я, отрываясь и отмахиваясь от нее рукой.

— Нет, не так, — возразила она.

Она повернула голову и поцеловала меня. В отличие от моих застывших губ ее губы были мягкими и подвижными. Они понуждали меня подражать ей, повторяя все их движения. Широко открытыми глазами я продолжала смотреть на молнии. В это мгновение я поняла, что все связанные с Присциллой Дивайн слухи, как и предостережения монахинь, а также косые взгляды алтарных служек полностью обоснованны. Ее язык скользнул по моим губам, и я отшатнулась. Пространство между нами было так наэлектризовано, что волосы Присциллы подобно паутине опутали мои плечи и лицо.

После этого мы стали часто проводить время, осваивая науку поцелуев. Мы стащили у матери Присциллы красную помаду и учились любить себя с помощью зеркала в ванной комнате, наблюдая за своими затуманенными обликами в запотевшем стекле. Мы ходили в городскую библиотеку и прятались за стеллажами с взрослыми романами, лихорадочно листая страницы в поисках любовных сцен. Найдя желаемое, мы вслух проигрывали диалоги. Порой мы целовались, по очереди исполняя роль мальчика. Та из нас, кому доставалась роль девушки, должна была млеть и, опуская ресницы, лепетать фразы героинь запретных книг. Та, кто была мальчиком, стояла прямо и несокрушимо, принимая капитуляцию как должное.

Однажды после уроков запыхавшаяся Присцилла появилась у меня на пороге.

— Пейдж, идем со мной! — распорядилась она. — Скорее!

Она знала, что я дома одна и должна дождаться возвращения отца из офиса, где он подрабатывал программистом. Она также знала, что я никогда не нарушаю данных отцу обещаний.

— Пейдж, — настаивала она, — это очень важно.

И я пошла с Присциллой. Мы пришли к ней домой и, спрятавшись в душной кладовке в комнате ее брата, где пахло нестираным бельем и копченой колбасой, прильнули к щели в двери.

— Не шевелись, — прошипела Присцилла. — И не дыши.

Брат Присциллы, Стивен, учился в десятом классе и служил для нас источником, из которого мы черпали информацию о сексе. Мы знали, что он им занимается, потому что он хранил в тумбочке презервативы. Иногда там лежало по двенадцать штук одновременно. Однажды мы украли один презерватив и вскрыли его серебристую упаковку. Я раскатала его на руку Присциллы, с изумлением наблюдая за тем, как растет и растягивается бледная резина, напоминающая вторую кожу. Мои пальцы снова и снова скользили по бархатистой поверхности кондома.