— Ох, Николас, — воскликнула Астрид, — как ты меня испугал! Да и я тебя, кажется, тоже.

Она держала в руках два влажных отпечатка, от которых все еще пахло закрепителем, и помахивала ими, чтобы они поскорее высохли.

— Я видел папу, — сообщил ей Николас.

— И что же?

— И ничего, — улыбнулся Николас.

Астрид положила снимки на ближайший стол.

— Да, — задумчиво протянула она, критически разглядывая фотографии, — просто удивительно, как разлука умеет смягчать даже самых жесткосердых упрямцев. — Она выпрямилась и тихо застонала, разминая поясницу. — Как бы то ни было, но мой внук вел себя превосходно. Золото, а не ребенок. Ты заметил, что мы проехались по магазинам? В Ньютоне есть изумительный детский универмаг, а после него я просто обязанабыла заглянуть в ФАО Шварц [13]. Макс оказался на высоте. За все время он ни разу не пикнул.

Николас попытался представить себе эту картину. Вот его сын тихонько сидит в машине, глядя на пролетающую за окном пеструю панораму. А вот он тянет ручонки к красочным игрушкам. А ведь по своему опыту он знал, что больше, чем на час, Макса не хватает.

— Наверное, все дело во мне, — прошептал он.

— Ты что-то сказал? — встрепенулась Астрид.

Николас ущипнул себя за переносицу. У него был очень тяжелый день. Сначала четверное шунтирование, а потом он узнал об отторжении органа у пациента, которому недавно сделал операцию по пересадке сердца. А на завтра, на семь утра, уже назначили пересадку клапана. Если ему повезет, то есть если Макс войдет в его положение, он может рассчитывать на пять часов сна.

— Я тут фотографировала Макса, — тем временем говорила Астрид. — Он весьма охотно позировал. Кажется, его заинтриговала вспышка.

Она пододвинула Николасу один из снимков. Николас никогда не понимал, как его матери это удается. Сам он привык полагаться на фотоаппараты с автофокусировкой. И хотя обычно ему удавалось сделать снимок, не отрезав человеку полголовы, на серьезные занятия фотографией у него не хватало терпения. Но его мать не просто запечатлевала мгновение, она передавала его душу. Вот и сейчас Николас изумленно смотрел на иссиня-черные волосенки, венчающие головку его сына. Одной ручонкой он тянулся к объективу, а другую небрежно уронил на подлокотник стульчика. Но главным на этом снимке были его глаза, распахнутые так широко и радостно, как будто ему только что сообщили, что ему еще очень долго предстоит изучать этот мир.

Николас покачал головой. Он видел фотографии, на которых его мать сумела передать горе солдатских вдов, страшные увечья румынских сирот и даже спокойное и одновременно восторженное благочестие Папы. Но на этот раз она сделала нечто совершенно потрясающее. Она взяла и поймала в ловушку времени его маленького сынишку. На этой фотографии он всегда будет маленьким.

— Ты бесподобна! — прошептал он.

— Я это уже где-то слышала, — рассмеялась Астрид.

Что-то шевельнулось в душе и памяти Николаса. Он вспомнил, что такое же впечатление на него производили удивительные пророческие рисунки Пейдж, на которые помимо ее воли выплескивались тайны других людей. Как и его мать, Пейдж не просто создавала изображение. Пейдж рисовала сердцем.

— Что случилось? — встревожилась Астрид. — Ты меня не слушаешь.

— Ничего не случилось, — ответил Николас.

Но что в самом деле случилось с рисовальными принадлежностями Пейдж? Когда они жили в квартире, он шагу не мог ступить, чтобы не споткнуться о коробку с аэрозолями или не раздавить упаковку угольных карандашей. Но уже много лет, как Пейдж не рисует. Когда-то он возмущался тем, что ее рисунки часто сохнут на карнизе в ванной. И он любил тайком наблюдать за ней, восхищаясь тем, как ее пальцы летают над бумагой, выманивая образы из их тайных убежищ.

Астрид протянула ему второй снимок.

— Я подумала, что тебе это тоже может понравиться.

Сначала он не видел ничего, кроме тусклого блеска влажной фотобумаги. И вдруг он понял, что смотрит на Пейдж.

Она сидела за столиком и смотрела куда-то влево от объектива. Фотография была черно-белой, но Николас отчетливо видел цвет ее волос. Всякий раз, когда он представлял себе Кембридж, весь город приобретал оттенок ее волос — насыщенный и глубокий цвет поколений.

— Как ты это сделала? — прошептал он.

На этом снимке волосы Пейдж были гораздо короче, чем когда она много лет назад познакомилась с Астрид. Эта фотография была сделана совсем недавно.

— Я увидела ее в Бостоне и не удержалась. Я сфотографировала ее телескопическим объективом. Она меня не заметила. — Астрид подошла поближе и коснулась пальцем фотографии. — У Макса ее глаза.

Николас не понимал, как он сам этого не заметил. Это было совершенно очевидно. И дело было не в форме и не в цвете, а в их выражении. Как и Макс, Пейдж смотрела на что-то недоступное зрению Николаса. Ее лицо, как и мордашка Макса, отражало бесконечное удивление, как будто она только что узнала, что ей придется задержаться и побыть в этом мире еще какое-то время.

— Да, — кивнула Астрид, кладя фотографию Макса рядом с фотографией Пейдж. — У него мамины глаза.

— Хочется верить, что он больше ничего от нее не унаследовал, — отворачиваясь, буркнул Николас.

Ферма «Перекати-поле» на самом деле оказалась вовсе не фермой. Это была часть большого комплекса под названием «Конюшни Пегаса», и с дороги, кроме соответствующего указателя, вообще ничего не было видно. Но когда я припарковала машину и зашагала мимо ленивых ручьев и огороженных пастбищ с гарцующими лошадьми, то заметила небольшую вырезанную из клена табличку: «Перекати-поле», владелица Лили Рубенс.

Сегодня утром меня направила сюда женщина, державшая магазин, по потолку которого мчались мамины кони. Мама расписала потолок восемь лет назад, когда впервые появилась в Фарливиле. В качестве оплаты она попросила старое седло и что-то под названием «скользящий повод». По словам хозяйки магазина, Лили была известной личностью в мире конного спорта. Более того, всех, кто хотел освоить искусство верховой езды, она направляла именно в «Перекати-поле».

Я вошла в прохладный полумрак конюшни. Под ногами зашуршала солома. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела в нескольких дюймах от себя голову лошади, жарко дышавшей мне прямо в ухо. Я прижала руку к сетке, отделявшей ее стойло от прохода. Лошадь заржала, и ее желтые зубы сомкнулись вокруг проволочных звеньев в попытке укусить меня за ладонь. Ее губы коснулись моей кожи, оставив на ней капли зеленой, пахнущей сеном слизи.

— На твоем месте я бы этого не делал, — произнес голос у меня за спиной, и я резко обернулась. — С другой стороны, я — это ты, а ты — это я, и в этом прелесть бытия.

Рядом с тачкой, полной навоза, стоял, опершись на странного вида грабли, паренек лет восемнадцати, никак не больше. На нем была футболка с вылинявшим портретом Ницше, белокурые волосы зачесаны назад.

— Энди любит кусаться, — сообщил паренек, подходя ближе, чтобы погладить нос лошади.

Он исчез так же неожиданно, как и появился, скрывшись за решетчатой дверью соседнего стойла. В конюшне было много лошадей, и все они были разные. Тут была рыжая лошадь, шерсть которой по цвету очень напоминала мои волосы, и гнедой конь с жесткой черной гривой. Я увидела чистокровного белого скакуна, как будто сошедшего со страниц волшебной сказки, и огромную, царственного вида лошадь цвета темной ночи, едва различимую в глубине стойла.

Я прошла через всю конюшню, по пути миновав ловко орудующего вилами парнишку. Он нагружал тачку сеном. Было ясно, что моей мамы здесь нет, и я с облегчением вздохнула. В конце прохода стоял стол, на котором я увидела деревянную шкатулку и (ну надо же, какое совпадение!) настольный календарь с фотографиями Астрид Прескотт, открытый на сегодняшней дате. Я провела кончиками пальцев по туманным очертаниям Килиманджаро, пытаясь понять, почему моя мама не могла поступать так, как всегда поступала мать Николаса: надолго исчезать, но всегда возвращаться. Я со вздохом открыла титульный лист и увидела расписание со списком женских имен: Бриттани, Джейн, Анастасия, Мерлен. Аккуратный почерк, которым были написаны имена, принадлежал маме.