— У тебя это здорово выходит, — говорит он. — Я имею в виду с Максом. Он сейчас очень боится незнакомых людей и с кем попало не общается.

Пейдж пожимает плечами.

— Мне кажется, мы успели сродниться. Именно так я и представляла себе маленьких детей. Они должны сидеть, улыбаться и смеяться, а не просто есть, спать, какать и полностью игнорировать своих родителей. — Она нерешительно поднимает глаза на Николаса. — Я думаю, это тыумеешь с ним здорово обращаться. Он так изменился! Совсем другой ребенок.

Николас перебирает в уме все, что мог бы ей сказать, но в конце концов просто кивает.

— Спасибо, — говорит он. — Ты не сможешь находиться здесь вечно, — помедлив, добавляет он.

— Надеюсь, что нет. — Пейдж запрокидывает голову, и ночь опускается на ее лицо. — Когда я жила в Северной Каролине, мы с мамой спали на улице. — Она смеется. — И мне понравилось.

— Придется мне повести тебя в поход по штату Мэн, — говорит Николас.

Пейдж удивленно смотрит на него.

— Да, — кивает она. — Придется.

Порыв холодного ветра пролетает по лужайке, и по спине Николаса пробегает озноб.

— Ты тут замерзнешь, — говорит он и поспешно встает, опасаясь сказать лишнее. — Я принесу тебе пальто, — бормочет он и взбегает по ступеням, как будто торопясь укрыться в убежище.

Он выхватывает из шкафа первое попавшееся пальто. Оно большое и шерстяное. Это пальто Николаса, и оно укроет Пейдж до самых пят. Пейдж набрасывает его на плечи и запахивает полы.

— Я очень рада, — говорит она, касаясь руки Николаса.

Николас отдергивает руку.

— Я же не хочу, чтобы ты заболела, — пожимает он плечами.

— Нет, — говорит Пейдж, — я имею в виду это. — Она показывает на себя и на Николаса. — Мы уже не кричим друг на друга.

Николас молчит. Пейдж поднимает альбом и карандаш и, как будто спохватившись, робко улыбается.

— Поцелуй за меня Макса, — просит она.

В прихожей темно и тихо. Николас растерянно замирает на месте, пытаясь собраться с мыслями. Он вынужден прислониться к косяку двери и переждать, пока спираль мрака перестанет описывать обороты и к нему вернется память. Наверное, он в какой-то момент поверил, что ему надоест эта игра и он впустит Пейдж в дом, но теперь он видит, что это невозможно. Она приехала ради Макса, только ради Макса, и осознание этого факта сводит его с ума. Это ощущение сродни удару кулаком в живот, и причина ему ясна. Он до сих пор ее любит. Да, это очень глупо. Да, он ненавидит ее за то, что она сделала. Но он ничего не может с собой поделать.

Он выглядывает из окна и видит, что Пейдж уже устроилась на ночлег в его пальто и спальном мешке, который ей одолжил кто-то из этих чертовых соседей. Какая-то его часть ненавидит ее за подобные удобства, хотя другая часть ненавидит себя самого за то, что ему хочется дать ей еще больше. В отношениях с Пейдж никогда не было полной ясности, зато всегда было много эмоций и чувств. Николас задается вопросом, не совершает ли он чудовищную ошибку. Так дальше продолжаться не может. Они должны либо помириться, либо окончательно расстаться.

Лунный луч проникает под дверь, озаряя прихожую призрачным светом. Внезапно на Николаса наваливается непреодолимая усталость, и он с трудом взбирается по лестнице. Утро вечера мудренее, твердит он себе. Очень часто утром все предстает в совершенно ином свете. Он, не раздеваясь, падает на кровать и представляет себе Пейдж. Она лежит, залитая лунным светом, похожая на жертву жестоким богам. Его последняя мысль перед тем, как провалиться в забытье, о его пациентах. В каждой операции есть момент, когда он останавливает сердце. «Чувствуют ли они это?» — спрашивает себя Николас.

Анна Мария Сантана, с которой я никогда не была знакома, родилась и умерла 30 марта 1985 года. «НАШ АНГЕЛ ЧЕТЫРЕХ ЧАСОВ ОТ РОДУ» гласит надпись на могильной плите, до сих пор относительно новой среди других памятников на кембриджском кладбище. В последний раз я здесь гуляла еще во время беременности. Я не знаю, почему тогда не заметила эту могилу. Она ухожена, и вокруг плиты растут фиалки. Кто-то часто навещает свою малышку.

От моего внимания не ускользает то, что она умерла приблизительно в то же время, когда я зачала своего первого ребенка. Мне вдруг очень хочется что-то оставить на ее могиле: серебристую погремушку или розового плюшевого медвежонка. Вслед за этим приходит мысль, что как Анне Марии, так и моему малышу сейчас было бы уже восемь лет. Они уже выросли бы из младенческих игрушек, переключившись на кукол Барби и велосипеды. Я слышу мамин голос: «В моей памяти ты осталась пятилетней малышкой. Я не успела оглянуться, как ты уже выросла».

Что-то скоро должно разрешиться. Мы с Николасом не можем бесконечно кружить вокруг друг друга, то сближаясь, то отдаляясь, как будто исполняя какой-то странный туземный танец. Сегодня я даже не попыталась последовать за ним в Масс-Дженерал. Не собираюсь я ехать и к Прескоттам, чтобы встретиться с Максом. Я больше не могу давить на Николаса, потому что он на грани срыва, но от невозможности действовать не нахожу себе места. Я не собираюсь сидеть сложа руки, ожидая, пока Николас за меня определит мое будущее, как он делал это в прошлом. Но мне не удается убедить его понять то, что он должен понять.

Я пришла на кладбище, чтобы разобраться в себе. Это помогало маме, и я надеюсь, что поможет и мне. Но, увидев могилу Анны Марии, я еще глубже увязаю в противоречиях. Я сказала Николасу правду о том, почему уехала, но не рассказала ему всей правды о себе. Что, если, когда я вернусь домой, Николас с распростертыми объятиями встретит меня на крыльце и предложит все начать сначала. Имею ли я право снова совершить те же самые ошибки?

Много лет назад я прочитала в газете письмо какого-то мужчины. Он рассказывал о том, что когда-то у него был роман с секретаршей. Эти отношения давно закончились, но он так и не рассказал о них жене. И хотя он был счастлив в браке, ему казалось, он должен во всем ей признаться. Меня удивил ответ психолога: «Вы сами себе создаете проблемы. Вашей жене не может повредить то, чего она не знает».

Я не знаю, на сколько меня хватит. Я никогда не заберу Макса и не сбегу с ним в ночь, как почему-то думает Николас. Я не смогу так поступить с Максом. И уж тем более я не смогу так поступить с Николасом. Проведя три месяца с Максом, он стал намного мягче. Николас, которого я покинула в июле, никогда не заполз бы в комнату на четвереньках, изображая медведя гризли, чтобы развеселить сынишку. Но с практической точки зрения я не могу продолжать спать на лужайке. Уже середина октября, и с деревьев начинают опадать листья. Прошлой ночью ударили заморозки. Скоро выпадет снег.

Я иду в «Мерси», рассчитывая на чашку чая у Лайонела. Первой меня видит Дорис. Она роняет на стол поднос с двумя порциями фирменного блюда и бросается ко мне.

— Пейдж! — кидается она мне на шею и, обернувшись, кричит в кухню: — Пейдж вернулась!

Прибегает Лайонел и с почестями усаживает меня на красный виниловый табурет у стойки. Закусочная меньше, чем я запомнила, и ее стены выкрашены в тошнотворный желтый цвет. Если бы я так хорошо ее не знала, мне стало бы здесь не по себе.

— Где же твой бесподобный малыш? — спрашивает Марвела, наклоняясь так близко, что ее огромные серьги, раскачиваясь, касаются моих волос. — У тебя должны быть фотографии.

Я качаю головой и с благодарностью принимаю чашку кофе, которую мне приносит Дорис. Лайонел, не обращая внимания на образовавшуюся у кассы небольшую очередь, садится рядом со мной.

— Этот твой доктор заходил к нам несколько месяцев назад. Он решил, что ты сбежала из дома и пришла к нам за помощью. — Лайонел смотрит на меня в упор, и его кривой шрам темнеет от сдерживаемого волнения. — Я ему сказал, что ты не из таких. А я в людях разбираюсь.