Они вытягивают из ноги длинный фиолетовый шнур. Когда до меня доходит, что на самом деле это вена, к горлу подступает тошнота. Мне приходится присесть. Вену помещают в сосуд, наполненный прозрачной жидкостью, и врачи начинают зашивать рану на ноге крошечными, почти невидимыми иглами. Один из них берет из машины два металлических стержня и касается ими ноги. Я готова поклясться, что галерею наполняет удушающий запах горелой человеческой плоти.

Затем к пациенту подходит Николас. Он тянется за ножом — нет, за скальпелем! — и проводит тонкую линию по оранжевой груди пациента. Почти мгновенно из этой линии выступает темно-красная кровь. Я не верю своим глазам: в руках Николаса неизвестно откуда появляется пила — да-да, самая настоящая пила, как в хозяйственных магазинах! — и он начинает пилить грудину. Мне кажется, что из-под пилы летят осколки кости, хотя я знаю, что Николас этого ни за что не допустит. Когда я уже близка к обмороку, Николас передает пилу другому врачу и раскрывает грудную клетку, закрепляя ребра какой-то металлической штуковиной.

Не знаю, что я ожидала увидеть. Быть может, красную валентинку. Но после того, как медсестры заканчивают промокать кровь, я вижу в открывшейся полости нечто, напоминающее желтую стену. Николас берет с лотка ножницы и склоняется над пациентом. Он запускает в полость руки и что-то там делает, после чего берет идущие от странной машины трубки и присоединяет их к чему-то, чего я не вижу. Потом он берет другие ножницы и смотрит на желтую стену. Он надрезает ее, а затем отворачивает в сторону, обнажая судорожно сокращающуюся мышцу какого-то серовато-розового цвета. Это и есть сердце. Оно с каждым ударом сжимается, становясь в это мгновение таким маленьким, что мне всякий раз кажется, что оно исчезло.

— Подключите аппарат искусственного кровообращения, — говорит Николас.

Раздается тихое жужжание, и по трубкам начинает струиться кровь. Мне кажется, что Николас улыбается, хотя его лицо по-прежнему закрыто маской.

Он просит медсестру подать ему кардиоплегию, и она протягивает ему кувшинчик с прозрачной жидкостью. Он орошает им сердце, и оно мгновенно замирает. «Господи Иисусе, — мелькает у меня мысль, — он убил беднягу!» Но Николас не останавливается ни на секунду. Он берет еще одни ножницы и снова склоняется над пациентом.

Внезапно струя крови ударяет в лицо Николасу и на халат стоящего рядом врача. Неуловимым движением Николас опускает руки в открытую грудную клетку, чтобы остановить кровотечение. Я делаю шаг назад. Я тяжело дышу. Я не понимаю, как Николас может делать это каждый божий день.

Второй врач берет сосуд, о котором я уже забыла, и извлекает из него вену. Лоб Николаса покрыт испариной, но его руки как будто живут своей жизнью. Он прокалывает крошечной иглой сначала сердце, а затем вену, используя пинцет как для того, чтобы проколоть отверстие, так и для того, чтобы вытащить иглу наружу. Второй хирург отходит от стола, а Николас стучит по сердцу металлическим инструментом. И оно начинает сокращаться. Потом оно снова останавливается, Николас просит внутренний дефибрилл… что-то в этом роде. Он прикасается им к сердцу, и разряд тока снова заставляет его биться. Второй врач снимает подсоединенные к сердцу трубки, и кровь перестает циркулировать через машину. Вместо этого сердце, которое по-прежнему находится на виду, начинает делать то, что делало до этого, — сжиматься и расширяться, следуя незамысловатому ритму.

Всю остальную работу Николас предоставляет второму хирургу, который соединяет проволокой ребра и толстыми швами сшивает края оранжевой кожи, заставляя меня вспомнить историю о Франкенштейне и его монстре. Я прижимаю ладони к стеклянному колпаку галереи. Мое лицо почти прижато к стеклу, которое немедленно запотевает от дыхания. Николас поднимает голову и смотрит на меня. Я нерешительно улыбаюсь. Я думаю о том, какую силу должен ощущать в себе человек, который каждое утро дарит жизнь другим людям.

Николас вспоминает, как кто-то говорил ему о том, что отношения всегда легче оборвать тому, кто их начинал. Совершенно ясно, что этот человек не знал Пейдж.

Он не может от нее избавиться. Надо отдать ей должное: он и не предполагал, что она на такое способна. Но это страшно отвлекает. Куда бы он ни пошел, везде натыкается на нее. Она расправляет цветы в вазе на тумбочке, везет пациента из реанимации в палату, в кафетерии сидит за соседним столиком. Дошло до того, что, когда она пропадает из виду, он уже начинает скучать.

Рисунки вообще вышли из-под контроля. Поначалу он просто игнорировал эти наброски, приколотые к двери его кабинета, как детсадовские рисунки к холодильнику. Но когда коллеги заметили ее талант, он тоже начал обращать на них внимание. А что еще ему оставалось? Портреты пациентов он приносит к ним в палату. Похоже, они их немного взбадривают. А кое-кто из новеньких прослышал о рисунках и интересуется ими еще до операции. Николас делает вид, что выбрасывает свои портреты, хотя на самом деле хранит все до единого. Он прячет их в нижнем ящике стола, старательно запирая его на ключ. Когда у него выдается свободная минута, он извлекает рисунки из ящика и внимательно их разглядывает. Он знает Пейдж, поэтому знает, что искать. И, само собой, на каждом портрете, даже на самом нелепом из всех, том, где он поет караоке, имеется кое-что еще. А если точнее, то кое-кто. На каждом рисунке едва заметными штрихами Пейдж рисует себя. На всех рисунках Николас видит ее лицо. И на всех рисунках она плачет.

А теперь ее рисунки развешаны по главному холлу Масс-Дженерал. Персонал больницы обращается с ней так, как будто перед ними сам Пикассо. У нее множество поклонников, которые стекаются к его двери взглянуть на свежие рисунки, и, чтобы попасть в кабинет, ему приходится их расталкивать. Начальник отдела кадров — чертов начальник отдела кадров! — случайно встретился с Николасом в коридоре и тут же сделал ему комплимент относительно таланта Пейдж.

Николас не понимает, как за считаные дни ей удалось покорить столько людей. Выходит, что истинный талант Пейдж — это талант к дипломатии. На каждом шагу он либо слышит ее имя, либо, что еще хуже, видит ее собственной персоной. Это напоминает ему испытанную стратегию рекламных агентств, когда они крутят один и тот же ролик в одно и то же время по всем каналам. Таким образом, даже переключив канал, ты все равно увидишь соответствующий товар. Он уже не может о ней не думать.

Николас любит разглядывать портреты, перед тем как отправиться на операцию. Слава Богу, хоть в операционную она еще не пробралась. Рисунки помогают ему расслабиться и сосредоточиться одновременно. Он вынимает из ящика самый последний портрет. На нем он стоит, приподняв руки, как будто собираясь произнести заклятие. Все линии четко прорисованы, а коротко остриженные ногти кажутся исполинскими. В тени под большим пальцем он видит лицо Пейдж. Этот рисунок напоминает ему фотографию, которую много лет назад сделала его мать в попытке спасти свой брак и на которой руки матери покорно лежали поверх сложенных рук отца. Пейдж не могла об этом знать, и совпадение кажется Николасу сверхъестественным.

Он оставляет рисунок на столе, поверх списка имущества, который он якобы готовит для Оуки Питерборо. После их встречи в ресторане прошла уже целая неделя, а он так ничего и не добавил к этому списку. Он все собирается позвонить Оуки и назначить новую встречу для повторной консультации, но сам он слишком занят, а поручить секретарше неизменно забывает.

Сегодняшняя операция — это привычное шунтирование, которое, как кажется Николасу, он уже может выполнить с закрытыми глазами. Он быстро идет в гардеробную, хотя спешить ему некуда, и переодевается в мягкий выстиранный операционный костюм. Он надевает бумажные бахилы и шапочку, а на шею цепляет маску. Сделав глубокий вдох, он начинает мыть руки, думая о неисправных сердцах, которые ему приходится ремонтировать.