В окружившей меня темноте столы и кресла приняли странные очертания. Они затаились и тоже чего-то ждут. Мне зябко. У меня в душе зарождается надежда. Быть может, спустя двадцать лет мы с мамой сможем помочь друг другу. У нас, конечно, все не так, как у других матерей и дочерей. Мы не станем обсуждать моих одноклассников или дождливым воскресным вечером заплетать мне французские косички. Маме уже никогда не исцелить ласковым поцелуем моих синяков и ссадин. Того, что ушло, не вернуть. Но мы можем радовать и удивлять друг друга, а это лучше, чем ничего.

Внезапно меня охватывает непоколебимая вера в то, что, если мне удастся продержаться, я заставлю Николаса понять и простить меня. Это всего лишь вопрос времени, а его у меня предостаточно.

— Я теперь работаю волонтером в больнице, — с гордостью сообщаю я маме. — Я всегда нахожусь там, где Николас, а это ближе, чем его собственная тень.

Мама молчит, обдумывая мои слова.

— Случаются и более странные вещи, — наконец отвечает она.

Макс просыпается с криком, поджав колени к груди. Когда я начинаю гладить ему животик, он кричит еще громче. Возможно, ему хочется отрыгнуть, предполагаю я, но, судя по всему, проблема в чем-то другом. Я начинаю ходить по комнате, прижав его к плечу.

— Что случилось? — спрашивает Астрид, заглядывая в дверь.

— Я не знаю, — говорю я и, к моему удивлению, эти слова не ввергают меня в панику. Я почему-то уверена, что все уладится. — Возможно, у него просто пучит животик.

Макс напрягается, и его личико краснеет. Он всегда так делает, когда ему хочется облегчиться.

— Ага, — улыбаюсь я, — ты решил преподнести мне подарок?

Я выжидаю, пока, судя по его лицу, он перестает дуться, а затем снимаю с него штанишки и меняю подгузник. Но в нем ничего нет. То есть вообще ничего.

— Ты меня обманул, — укоризненно говорю я, и он улыбается.

Я снова надеваю на Макса подгузник и усаживаю его на пол, где он тут же тянется к игрушкам. Время от времени он дуется и краснеет. Похоже, у него запор.

— Позавтракаем черносливом? — предлагаю я. — Это тебе поможет.

Несколько минут Макс тихонько возится с игрушками, но потом я замечаю, что на самом деле он не обращает на них внимания. Он безразлично смотрит куда-то вдаль. Его глаза потускнели, и в них уже не светится неуемное любопытство. Он слегка покачивается, и мне кажется, что он вот-вот упадет. Озабоченно нахмурясь, я щекочу ему животик и ожидаю привычного отклика, который наступает на секунду или две позже обычного.

«Он сам на себя не похож», — думаю я, хотя мне не удается понять, что с ним. Я решаю, что за ним надо понаблюдать. Я ласково поглаживаю его ручки и ощущаю взволнованный трепет где-то в груди. «Я знаю своего сына, — радостно говорю я себе. — Я его настолько хорошо знаю, что способна заметить малейшие изменения в его поведении».

— Прости, что я так долго не звонила, — говорю я отцу. — У меня тут сплошная неразбериха. Совсем замоталась.

— Ты была моей целых тринадцать лет, девочка, — смеется отец. — Думаю, твоя мама заслужила три месяца.

Я отсылала отцу открытки из Северной Каролины. Так же, как и Максу. Я рассказывала ему о Донеголе, о волнующихся полях ржи. Я рассказывала ему обо всем, что можно было уместить на открытке размером три с половиной на пять с половиной дюймов, не упоминая при этом маму.

— Я слышал, что ты спишь с врагом, — говорит отец, и я вздрагиваю, решив, что он имеет в виду Николаса.

Мне хватает секунды, чтобы сообразить, что на самом деле он намекает на Прескоттов.

Я смотрю на яйцо Фаберже на каминной полке, на карабин времен гражданской войны над камином.

— Нужда сведет человека с кем угодно, — пожав плечами, откликаюсь я.

Я обматываю телефонный шнур вокруг щиколоток, пытаясь нащупать безопасную тему для разговора. Сказать хочется так много, что я молчу.

— Кстати, о слухах, — сделав глубокий вдох, начинаю я. — Я слышала, что тебе позвонила мама.

— Ага.

Я застываю с открытым от удивления ртом.

— Это и все? Ага? Прошел двадцать один год, и это все, что ты можешь мне сказать?

— Я ожидал этого звонка, — говорит отец. — Я подумал, что раз уж тебе посчастливилось ее найти, то рано или поздно она ответит любезностью на любезность.

— Любезность?— Я трясу головой. — Я думала, что ты не хочешь иметь с ней ничего общего. Насколько я помню, ты сказал, что уже слишком поздно.

Отец молчит.

— Пейдж, — наконец говорит он, — как она там? Что ты можешь о ней сказать?

Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку кожаного дивана. Я тщательно подбираю слова. Я представляю себе маму, вихрем летящую через изумрудные поля на Донеголе.

— Она совсем не такая, какой я ее себе представляла.

— Мэй умеет удивить, — смеется отец.

— Она надеется, что когда-нибудь вы встретитесь, — добавляю я.

— Да ну? — отзывается отец, но по голосу слышно, что его мысли витают где-то очень далеко.

Возможно, он представляет ее себе такой, какой когда-то увидел впервые. Она была одета в маечку и шорты, а в руках держала чемоданчик. Помнит ли он, как дрожал у него голос, когда он предложил ей выйти за него замуж, или как вспыхнули ее глаза, когда она ответила «да», или опустошающую боль в груди, когда он понял, что она ушла из его жизни?

Возможно, мне это показалось, но на мгновение все предметы в комнате вдруг обретают удивительную яркость и четкость. Контрастные цвета восточного ковра становятся еще сочнее, высокие окна сверкают каким-то дьявольским блеском. Я удивленно оглядываюсь и думаю о том, что, возможно, все это время я просто плохо видела.

— Папа, — шепчу я, — я хочу вернуться.

— Мне ли этого не знать, малышка, — откликается отец. — Да поможет нам всем Господь!

Эллиот Сэйджет чрезвычайно доволен моей галереей в Масс-Дженерал. Он так уверен, что она поможет больнице завоевать какую-нибудь награду, что сулит мне звезды с неба.

— Лучше позвольте мне посмотреть, как оперирует Николас, — прошу я.

Я ни разу не видела Николаса за работой. Да, я видела, как он беседует с пациентами, как он растворяет их страх и демонстрирует им гораздо больше сочувствия и понимания, чем своим близким. Но мне хочется знать, чему же он учился все эти годы, что умеют делать его руки. Моя просьба заставляет Эллиота нахмуриться.

— Вряд ли вам это понравится, — говорит он. — Там слишком много крови.

Но я стою на своем.

— Я гораздо сильнее, чем кажусь, — заверяю я его.

Поэтому сегодня утром на двери Николаса не будет портрета его пациента. Вместо того чтобы рисовать, я в полном одиночестве сижу на галерее над операционной в ожидании начала операции. Внизу я вижу семь человек, не считая обнаженного и выкрашенного в странный оранжевый цвет пациента. Анестезиологи, медсестры, резиденты и еще один человек возле замысловатой машины, опутанной проводами и трубками, ожидают появления Николаса.

Николас входит, натягивая на руки перчатки, и головы всех присутствующих оборачиваются в его сторону. Я встаю. На галерее имеется аудиомонитор, поэтому я слышу тихий, но отчетливый голос Николаса и легкое шуршание его бумажной маски. Поздоровавшись с коллегами, он заглядывает под стерильное покрывало и следит за тем, как в горло пациента вводят трубку. Он что-то говорит стоящему рядом молодому врачу с завязанными в аккуратный хвостик длинными волосами. Врач кивает и начинает делать надрез на ноге пациента.

У всех врачей на лбу странные очки, которые они опускают на глаза, прежде чем склониться над пациентом. Я улыбаюсь. Мне их одеяния кажутся какими-то шуточными костюмами с выпученными глазами, раскачивающимися на тугих пружинках. Николас отходит в сторону, пока двое резидентов возятся с ногой пациента. Мне не очень хорошо видно, что они делают, но они то и дело берут с накрытого марлей лотка какие-то инструменты, очень похожие на маникюрные ножницы и пинцеты для бровей.