Макс смотрит на меня такими глазами, как будто искренне верит в мою непогрешимость. Я всегда хотела, чтобы рядом со мной был такой человек, как он, который обращался бы со мной так трепетно и нежно. Просто я не знала, что для начала этого человека нужно родить. Я подхватываю Макса на руки, и он тут же обвивает ручонками мою шею и начинает карабкаться вверх по моему телу. Это он так обнимается. Он этому только что научился. Я улыбаюсь в мягкие складочки у него на шее. «Будь осторожна со своими желаниями, — напоминаю я себе. — Они могут исполниться».

Нэнси Бьянна стоит посреди длинного коридора, прижав палец к задумчиво поджатым губам.

— Что-то, — шепчет она, — что-то я упустила.

Она покачивает головой, и ее подстриженные в прямое каре волосы раскачиваются, как у древней египтянки.

Нэнси — главная виновница того, что все мои рисунки пациентов Николаса, а также новые портреты — Эллиота Сэйджета, самой Нэнси и даже Астрид с Максом — теперь вставлены в рамки и украшают вход в больницу. До них эти серые стены были увешаны безликими произведениями художников, имитирующих Матисса. Но Нэнси говорит, что это начало чего-то большого.

— Кто бы мог подумать, что у доктора Прескотта такие потрясающие связи! — вслух размышляет она. — Сначала ваши портреты, а потом, возможно, фотографии его матери.

Когда я впервые к ней пришла, она энергично потрясла мою руку и поправила сползшие с переносицы толстые очки в черной оправе.

— Что при поступлении в больницу хочет видеть любой пациент? — разъясняла мне она. — Вовсе не бессмысленные цветные пятна. Он хочет видеть людей. — Она наклонилась вперед и вцепилась в мои плечи. — Он хочет видеть тех, кто выжили выздоровел. Он хочет видеть жизнь.

Она встала и обошла вокруг меня.

— Конечно же, за вами останется последнее слово относительно выбора и размещения работ, — спохватилась она. — Кроме того, мы оплатим ваш труд.

Деньги. За глупые картинки, которые я рисовала, чтобы привлечь к себе внимание Николаса, мне еще и денег дадут! Мои наброски будут висеть на стенах Масс-Дженерал и напоминать Николасу обо мне, даже когда меня не будет рядом.

Я улыбнулась Нэнси.

— Когда приступим?

Спустя три дня мы уже были заняты организацией выставки. Нэнси подходит к стене и меняет местами портреты мистера Кассельбаума и Макса.

— Как мне нравится это соседство юности и старости, — вздыхает она. — Осень и весна! Как это чудесно!

В дальнем конце выставки, возле стола администратора, на стене висит небольшая белая табличка с надписью «ПЕЙДЖ ПРЕСКОТТ, ВОЛОНТЕР». Никаких биографических данных, ничего о Николасе или Максе, и мне это приятно. От этого возникает ощущение, будто у меня вообще нет никакой истории, как будто я только что возникла из ниоткуда и сразу попала в свет прожекторов.

— Так, так… Главное, правильно все расположить! — кричит Нэнси, стискивая мою руку.

Мы в коридоре одни, не считая двух рабочих с лестницами и кусачками. Ни один из рабочих почти не говорит по-английски. Поэтому я не знаю, к кому сейчас обращается Нэнси. Она тащит меня в сторону и, сияя, показывает на стену.

— Та-дам! — восклицает она, хотя мгновение назад все было точно так же, как и сейчас.

— Какая прелесть! — говорю я, потому что именно этого от меня ожидают.

Нэнси радостно улыбается.

— Загляните ко мне завтра, — просит она. — Мы подумываем о полной замене наших бланков, и если вы еще и надписи умеете делать…

Неоконченная фраза повисает в воздухе. Впрочем, и так все ясно.

Она исчезает в лифте, прихватив с собой и рабочих, и лестницы, а я остаюсь стоять посреди коридора, изучая плоды своего труда. Это первая выставка в моей жизни. И у меня действительно все получилось! У меня в груди бурлит гордость за свой успех. Я иду вдоль коридора, касаясь каждого рисунка. От каждого из них я получаю заряд радости, взамен оставляя благодарность.

Однажды ночью, когда в доме темно, как в лесу, я иду в библиотеку, чтобы позвонить маме. Проходя мимо комнаты Астрид и Роберта, я слышу, что они занимаются любовью. Это должно меня смутить, но мне почему-то становится страшно. Добравшись до библиотеки, я сажусь в любимое кресло Роберта и, как бесценный трофей, держу в руках тяжелый телефонный аппарат.

— Я забыла тебе кое-что сказать, — говорю я, когда мама снимает трубку. — Мы назвали ребенка в твою честь.

На другом конце провода слышится облегченный вздох.

— Так, значит, ты все-таки со мной разговариваешь. Где ты сейчас? — после секундной паузы добавляет она.

— Пока я живу у родителей Николаса, — отвечаю я. — Ты оказалась права. Меня не приняли обратно.

— Лучше бы я ошиблась, — отзывается мама.

На самом деле мне не хотелось ей звонить, но я ничего не смогла с собой поделать. Теперь, когда я ее нашла, я отчаянно в ней нуждалась. Я хотела рассказать ей о Николасе. Я хотела пожаловаться на то, что он решил со мной развестись. Мне нужен был ее совет. Я хотела услышать ее мнение.

— Мне так жаль, что ты уехала, — говорит она.

— Не надо ни о чем жалеть.

Я хочу сказать ей, что никто ни в чем не виноват. Я представляю себе, как свежий воздух Северной Каролины с первым же утренним вздохом заставляет трепетать мое горло.

— Мне у тебя очень понравилось, — добавляю я.

— О господи, Пейдж, такими фразами ты будешь разговаривать с какой-нибудь дочерью американской революции после изысканного ланча.

Я тру глаза.

— Хорошо, — вздыхаю я, — мне у тебя непонравилось.

Но это ложь, и она знает это не хуже меня. Я вспоминаю, как мы с ней вдвоем обнимали едва стоящего на ногах Донегола. Я вспоминаю свои руки на вздрагивающих от плача маминых плечах.

— Я по тебе скучаю, — говорю я.

Вместо ощущения пустоты эти слова вызывают у меня улыбку. Подумать только, после стольких лет разлуки я наконец-то имею возможность сказать это своей маме. Я говорю это совершенно искренне, и, чего бы я там ни ожидала от этих слов, мир устоял, а не рухнул к моим ногам и не разбился вдребезги.

— Я не обижаюсь на тебя за то, что уехала, — говорит мама. — Я знаю, что ты вернешься.

— Откуда ты это знаешь? — угрюмо бормочу я.

Мне не нравится то, что она видит меня насквозь.

— Я должна в это верить, чтобы окончательно не пасть духом, — отвечает она.

Я впиваюсь пальцами в толстый подлокотник кресла.

— Может, я попусту трачу здесь свое время, — говорю я. — Может, надо все бросить и вернуться?

Как было бы легко находиться там, где меня любят и хотят видеть… где угодно, только не здесь. Я молчу, ожидая, что она поймает меня на слове. Вместо этого мама смеется.

— А ты знаешь, что твоим первым словом было не «мама» и не «папа», а «пока»? — спрашивает она.

Она права. Я ничего не достигну, если только и буду делать, что куда-то бежать. Я откидываюсь на спинку кресла и, закрыв глаза, представляю себе ручей, через который перемахнула верхом на Донеголе, и кружева облаков в синем небе над головой.

— Расскажи, как ты живешь без меня, — прошу я и слушаю, как мама рассказывает об Авроре и Жан-Клоде, о выгоревшей на солнце краске на облупившихся стенах конюшни, о быстро наступающей осени. Очень скоро я перестаю вслушиваться в смысл ее слов. Я просто купаюсь в звуках ее голоса.

И тут она говорит:

— Ты уже знаешь, что я позвонила твоему отцу?

После возвращения в Бостон я еще не разговаривала с отцом, поэтому не могла этого знать. Я уверена, что ослышалась.

— Чтоты сделала? — переспрашиваю я.

— Позвонила твоему отцу. Мы очень хорошо поговорили. Я ни за что бы на это не отважилась, но твой приезд придал мне смелости. Точнее, твой отъезд. — В трубке воцаряется тишина. — Кто знает, — спустя несколько секунд шепчет она, — быть может, мы с ним еще встретимся.