— Ох, Николас! — воскликнула Пейдж.

Она подбежала к нему и обхватила его липкими от смолы руками. Николас не мог понять, как ей удалось без посторонней помощи не только втащить это огромное дерево в квартиру, но еще и установить его в шаткую крестовину. Он смотрел сверху вниз в ее запрокинутое белое лицо, на тонкие медные кольца в ушах. Он даже не помнил, что приближается Рождество.

Впрочем, это длилось одно мгновение. Не успела Пейдж его обнять, как он пошатнулся. Она едва удержалась на ногах, но все же ей удалось усадить его на пол, правда, перевернув при этом миску с клюквой. Николас плюхнулся прямо на ягоды, расплющив их и превратив в ярко-красные пятна, подозрительно похожие на пятна крови. Пейдж опустилась на колени рядом с ним.

— Все хорошо, — шептала она, гладя его по голове. — Ты не должен так убиваться. Ты не Господь Бог и не можешь их всех спасти.

Николас смотрел на нее как зачарованный. Перед ним, как будто в дымке, парило лицо ангела. Но у этого ангела было сердце льва. Ему хотелось, чтобы весь остальной мир исчез, чтобы осталась одна Пейдж, чтобы он смог прильнуть к ней и забыть обо всем на свете. Он уронил бутылку, и она с грохотом покатилась по полу, прямо под душистые раскидистые ветви голубой ели. Он привлек жену к себе и вдохнул ее аромат, как глоток кислорода.

— Ты права, не могу, — прошептал он.

Когда Николас надевал смокинг, я готова была сделать для него все, что угодно. И дело было не только в безупречной линии плеч или удивительном контрасте его черных волос с белоснежной рубашкой. Просто от него исходило такое благородство, что мне начинало казаться, что он и родился в смокинге. Где бы он ни был, он немедленно привлекал к себе внимание, не прилагая для этого ни малейших усилий. Всем сразу становилось ясно — перед ними птица высокого полета. Если бы вместо белого халата или операционного костюма он носил на работе смокинг, то его уже давно назначили бы главврачом больницы.

Николас наклонился и поцеловал меня в плечо.

— Привет, — сказал он, — если не ошибаюсь, мы с вами где-то встречались.

— Не ошибаетесь, — улыбнулась я его отражению в зеркале, защелкивая застежку серьги. — Только тогда вы еще не были врачом.

Я уже очень давно не видела Николаса. То есть когда он бывал дома, то или я была на работе, или он спал. Операции, обходы, собрания и политически необходимые обеды поглощали все его время. Вчера у него было ночное дежурство, которому предшествовало тройное аортокоронарное шунтирование и еще какая-то срочная внеплановая операция. За минувшие сутки он ни разу мне не позвонил, и я совершенно не была уверена в том, что он не забыл об этом благотворительном обеде. Я оделась, спустилась вниз и стала дожидаться Николаса.

Я ненавидела наш дом, хотя он был весьма мил и находился в одном из самых престижных районов Кембриджа. Нашими соседями были сплошь юристы и врачи. Когда мы впервые сюда приехали, я рассмеялась и заметила, что тут и тротуары следовало бы вымостить деньгами. Впрочем, Николасу это забавным не показалось. Я знала, что, несмотря ни на что, он по-прежнему чувствует себябогатым. Ему поздно было меняться — слишком долго его окружала роскошь. Кроме того, он придерживался такой точки зрения, что богатые люди (или те, которые желаюттаковыми стать) обязаны вести определенный образ жизни.

И хотя мы еще не расплатились с гигантскими долгами за медицинскую школу, нам пришлось взять огромную закладную на дом. Родители Николаса так и не явились с покаянной головой, хотя он очень на это надеялся. Лишь однажды они прислали рождественскую открытку. Впрочем, в детали Николас меня не посвящал, хотя оставалось непонятно, чьи чувства он защищает — свои или мои. Несмотря ни на что, мы постепенно выбирались из долгов. Зарплата Николаса уже составляла тридцать восемь тысяч долларов, что позволяло чувствовать себя намного увереннее. Мне хотелось отложить небольшую сумму, так, на всякий случай, но Николас заявил, что скоро у нас будет столько денег, что мы не сможем их все потратить. Все, в чем я нуждалась, — это в маленькой квартирке, но Николас твердил о необходимости соответствовать статусу, и мы купили дом, который никак не могли себе позволить, но который, по мнению Николаса, должен был стать пропуском к должности заведующего кардиохирургическим отделением.

Николаса никогда не было дома. Думаю, он заранее знал, что именно так все и будет. Тем не менее ремонт мы сделали в соответствии с его представлениями. У нас почти не было мебели. Мы просто не могли ее себе позволить. Но Николас заявил, что это вполне соответствует скандинавскому стилю. Все в доме было телесного цвета. Не розового и не бежевого, а какого-то странного бледного промежуточного оттенка. Ковровое покрытие на полу сочеталось с цветом обоев и шкафчиков. Единственным исключением была кухня, выкрашенная в цвет, который, по словам дизайнера, назывался «почти белый». Не знаю, кого она хотела обмануть. Кухня была просто белой. Белая кафельная плитка стен, белые рабочие поверхности, белый мрамор на полу, белая деревянная мебель.

— Белый сейчас в моде, — сообщил мне Николас.

Он видел белые пушистые ковры и белые кожаные диваны в особняках врачей, с которыми работал. Я сдалась. В конце концов, Николас знал толк в такой жизни. Я в ней ничего не смыслила. Я никогда ему не говорила, что, сидя в собственной гостиной, чувствую себя невероятно грязной и совершенно неуместной. Я не говорила ему, что кухня просто умоляет, чтобы ее раскрасили в яркие тона, и что всякий раз, готовя обед посреди этого совершенства, я мечтаю о несчастном случае, о том, чтобы, забрызгав пол кровью, я оставила здесь хоть какой-то след.

Для сегодняшнего мероприятия я выбрала красное платье, и мы с Николасом отчетливо выделялись на вылинявшем бежевом фоне спальни.

— Тебе очень идет красный цвет, — сказал Николас, проводя пальцами по моему обнаженному плечу.

— Монахини запрещали нам носить красное, — рассеянно ответила я. — Красный цвет привлекает парней.

— Нам пора, — рассмеявшись, заметил Николас и, взяв меня за руку, потащил к двери. — Фогерти отчитает меня за каждую минуту опоздания.

Мне не было никакого дела до Алистера Фогерти, хотя Николас считал его чуть ли не сыном Божьим. Если бы я имела право выбора, я вообще никуда бы не пошла. Мне не нравилось общество хирургов и их жен. Мне нечего было им сказать, поэтому я не видела смысла в своем присутствии.

— Пейдж, — настаивал Николас, — пойдем. Ты прекрасновыглядишь.

Выходя замуж за Николаса, я наивно полагала, что теперь он будет моим, а я буду принадлежать ему, и что этого более чем достаточно. Возможно, так бы и было, если бы Николас не вращался в тех кругах, в которых он вращался. Чем лучше Николас делал свою работу, тем чаще мне приходилось сталкиваться с людьми и ситуациями, которых я не понимала. Я посещала званые обеды, обнаруживала в карманах смокинга Николаса ключи, которые там оставляли пьяные разведенные дамы, и уклончиво отвечала на бесцеремонные вопросы о моем происхождении. Все эти люди были намного элегантнее и умнее меня. Я совершенно не понимала их шуток. Ради Николаса я была вынуждена с ними общаться, но мы оба отлично понимали, что я никогда не стану для них своей.

Через пару лет после нашей свадьбы я попыталась изменить эту ситуацию. Я поступила на вечернее отделение Гарварда. Ради себя я решила изучать архитектуру, а ради Николаса — литературу. Мне казалось, что если я узнаю отличия между стилями Хемингуэя, Чосера и Байрона, то научусь понимать тонкие вычурные фразы, которыми друзья Николаса с таким изяществом перебрасываются за обеденным столом. У меня ничего не вышло.

После рабочего дня в «Мерси» я спешила приготовить ужин Николасу, после чего у меня не оставалось ни сил ни времени на изучение потолков рококо и Дж. Альфреда Пруфрока. И еще я до смерти боялась своих преподавателей. Они говорили так быстро, что с таким же успехом могли читать лекции на шведском языке.