Литмир - Электронная Библиотека
A
A

«Я это могу, — сказал он себе. — Я и в самом деле это умею».

Николас завершил операцию через пять часов и десять минут. Он предоставил первому ассистенту закрывать грудную клетку и, уже покинув операционную, сообразил, что не спал двадцать четыре часа.

— Что скажете? — обернулся он к идущему сзади Фогерти.

Фогерти снял перчатки и сунул руки под струю горячей воды.

— Скажу, что вам необходимо поехать домой и поспать, — ответил он.

Николас, который в это время развязывал маску, от удивления даже уронил ее на пол. Да ведь он только что выполнил свое первое аортокоронарное шунтирование! Даже такой мерзавец, как Фогерти, мог бы похвалить его или сделать какое-нибудь конструктивное замечание. Вся операция прошла без сучка без задоринки. Что с того, что она заняла у него на час больше, чем у Фогерти? В конце концов, он делал ее впервые в жизни.

— Ну что ж, Николас, — обернулся к нему Фогерти, — увидимся на вечернем обходе.

***

Женившись на Пейдж, Николас еще очень многого о ней не знал. Он не знал, когда у нее день рождения, и поэтому поздравил ее с двухнедельным опозданием. Он даже не подозревал, какой у нее любимый цвет до первой годовщины свадьбы, когда серьгам-гвоздикам с сапфирами она предпочла серьги с изумрудами. Он никак не мог предвидеть, что ее кулинарные эксперименты ожидает полное фиаско. Он не знал, что во время уборки она любит распевать песенки из рекламных роликов. Он понятия не имел о ее редкостном таланте растянуть зарплату так, чтобы ее хватило на выплату процентов по кредиту, продукты, презервативы и два билета в кино.

Справедливости ради следует отметить, что у него совершенно не было времени изучать вкусы и пристрастия своей юной жены. В больнице он проводил гораздо больше времени, чем дома, и ситуация нисколько не изменилась даже после окончания Гарварда. Когда он, валясь с ног от усталости, переступал порог квартиры, Пейдж его мгновенно кормила, раздевала и укладывала спать. Николас настолько привык к подобному обращению, что начал воспринимать его как нечто само собой разумеющееся и порой даже забывал, что его обеспечивает Пейдж.

Вернувшись домой после своей первой операции по аортокоронарному шунтированию, он не стал включать свет. Пейдж была на работе. Она по-прежнему работала в «Мерси», правда, только с утра. Затем она отправлялась в офис врача-гинеколога, где исполняла обязанности регистратора. Она пошла на вторую работу после того, как с треском провалилась ее идея с вечерними курсами по архитектуре и литературе. Она не успевала выполнять домашние задания и заявила Николасу, что вторая работа позволит ей зарабатывать больше денег, что, в свою очередь, позволит им быстрее рассчитаться с долгами, и тогда наступит ее черед учиться в колледже. Николас заподозрил, что это лишь повод бросить курсы. В конце концов, он видел ее письменные работы. Они соответствовали уровню средней школы, и он уже хотел сообщить свое мнение, но вовремя вспомнил, что иначе и быть не может.

Он не стал ничего говорить Пейдж. Во-первых, он опасался, что она неправильно это воспримет, а во-вторых, он хотел, чтобы она посвящала свое свободное время только ему. Его совершенно не радовало лицезрение жены, сосредоточенно изучающей пожелтевшие страницы взятых в библиотеке учебников.

Пейдж не было дома. В это время она всегда была на работе. Правда, она приготовила обед, и ему оставалось только разогреть его в микроволновке. Но есть он не стал. Ему очень хотелось, чтобы Пейдж была дома, хотя он понимал, что это абсолютно невозможно. Ему хотелось закрыть глаза и, хоть ненадолго превратившись в пациента, ощутить на своем лбу прикосновение ее маленьких прохладных ладошек.

Николас упал на аккуратно застеленную постель, успев с удивлением отметить, что за окном уже сумерки. Холодный зимний день подходил к концу. Он заснул, прислушиваясь к биению собственного сердца и вспоминая адреса своих пациентов из индейской резервации. «Мой дом расположен под тусклым зимним солнцем в нескольких десятках световых лет к западу от Масс-Дженерал», — думал он.

***

Серена Ле-Беф умирала. Сыновья облепили ее постель, напоминая огромных грустных щенков. Они держались за ее пальцы, ее руки и ноги. Одним словом, за все, до чего смогли дотянуться. Они принесли с собой все, что, по их мнению, могло ее утешить. На ее хрупкой груди лежала вырезанная из рекламного буклета фотография Сан-Франциско, где она жила, когда была моложе. Одной рукой она прижимала к себе старую плюшевую обезьяну. На впалом животе лежал диплом колледжа, в который она вложила столько труда и который получила всего за неделю до того, как ей поставили роковой диагноз. Николас замер в дверях, чувствуя себя лишним. Он смотрел на широко распахнутые глаза мальчишек. «Что же с ними теперь будет? — спрашивал он себя. — Особенно с младшим?»

Сигнал пейджера заставил его ринуться в реанимацию, где находился пациент, которому он утром делал операцию шунтирования. В палате уже суетились врачи и медсестры. Николасу показалось, что повторяется предыдущий день. Он сорвал с пациента рубашку и поднес к его груди электроды. Разряд. Еще один.

— Черт побери! — пробормотал Николас, вытирая стекающий в глаза пот.

Фогерти уже стоял рядом с ним. В считаные минуты пациент оказался в операционной. Вскрыв грудную клетку, врач опустил руки в окровавленную полость и принялся массировать сердце.

— Ну давай же, — шептал он, затянутыми в перчатки пальцами скользя по свежим швам, растирая и разминая сердце, пытаясь вдохнуть в него жизнь.

Сердце отказывалось биться.

— Смените меня! — распорядился Фогерти, обращаясь к Николасу и вынимая окровавленные руки из груди пациента.

Николас обхватил сердце пальцами, на мгновение забыв, что оно принадлежит человеку, что оно любило, страдало и обретало жизненный опыт. Все это не имело ни малейшего значения. Единственное, что его сейчас волновало, — это как заставить эту штуковину заработать. Он ласкал сердце. Он его убеждал и уговаривал. Он сорок пять минут вручную прокачивал через кровеносную систему пациента кислород. Наконец Фогерти сделал ему знак остановиться и подписал свидетельство о смерти.

***

Николас уже собирался домой, когда Фогерти вызвал его к себе в кабинет. Он сидел за массивным письменным столом красного дерева. Задернутые вертикальные жалюзи отбрасывали тень на его лицо. Он не пригласил Николаса войти. Он даже не поднял головы от листа бумаги, на котором что-то писал.

— От вас все равно ничего не зависело, — сказал он.

Николас надел пиджак и направился в гараж за машиной. «Вряд ли мне еще доверят шунтирование», — думал он, пытаясь припомнить какую-либо ошибку или погрешность в своих действиях: разорванный капилляр, пропущенную закупорку. Что, если Фогерти сразу заметил оплошность, но не стал ему ничего говорить? А ведь это могло спасти человеку жизнь. Он вспомнил застывшие янтарные глаза младшего сына Серены Ле-Беф. Точно такими когда-то были глаза его матери. Он вспомнил знахарку из племени навахо. В этот момент ему очень хотелось понять, какие снадобья, заговоры и заклинания способны были бы заполнить пробелы в приобретенных научным путем знаниях.

***

Когда он повернул ключ в замке, Пейдж сидела на полу и нанизывала ягоды клюквы на черную нитку. Огромная голубая ель занимала половину гостиной. Чтобы освободить для нее место, телевизор пришлось задвинуть в угол.

— У нас нет елочных украшений, — сказала Пейдж.

Но тут она подняла голову и увидела Николаса.

Выйдя из больницы, Николас поехал не домой. Очутившись в Кембридже, он зашел в какой-то убогий бар, где выпил шесть рюмок неразбавленного «Джека Дэниелса» и две бутылки «Хайнекена». Затем он купил у бармена бутылку «J&B» и поехал домой, жадно прихлебывая из нее на каждом светофоре.

23
{"b":"142095","o":1}