— Нет, не пришлось, — пробормотала я, упорно не глядя ей в глаза.

Мама пожала плечами.

— Видишь ли, я так и не смогла разлюбить твоего отца. Да я особо и не старалась. Что касается Уоллистона, то в основном нас связывала работа. Пока однажды утром он не ушел, прихватив все наши сбережения плюс тостер и даже магнитофон. Просто исчез.

Я тоже откинулась на спину и вспомнила Эдди Савоя.

— Люди не могут просто так исчезнуть. Тебе ли об этом не знать, — напомнила я ей.

В черном ночном небе мерцали и подмигивали нам звезды. Я широко открыла глаза и попыталась увидеть галактики, скрывающиеся за пределами нашей.

— И что, у тебя больше никого не было? — спросила я.

— Никого, заслуживающего упоминания, — ответила мама.

Я обернулась к ней.

— И тебе это не нужно?

Мама пожала плечами.

— У меня есть Донегол.

Я улыбнулась в темноту.

— Это совсем другое.

Мама нахмурилась, как будто моя реплика заставила ее задуматься.

— Ты права, это приносит гораздо больше радости и удовлетворения. Понимаешь, я его всему обучила, поэтому могу гордиться его достижениями. Благодаря этой лошади я создала себе имя. Живя с мужем, я была пустым местом. — Сделав неуловимое движение, мама накрыла мою руку своей ладонью. — Расскажи мне о Николасе.

Я вздохнула и попыталась словами сделать то, что привыкла делать карандашами.

— Он очень высокий, и у него очень темные волосы. Черные, как грива у Донегола. А глаза у него такого же цвета, как у нас с тобой…

— Нет-нет, — перебила меня мама. — Расскажи мне, какойон.

Я закрыла глаза, но на ум ничего не шло. Наша с ним жизнь была как будто накрыта какой-то тенью. Прожив с ним восемь лет, я не могла отчетливо представить себе модуляции его голоса или ощутить на своем теле его руки. Я попыталась представить эти руки с длинными пальцами хирурга, но мне не удалось нарисовать их себе даже со стетоскопом в руках. В груди, где, я это знала точно, должны были храниться эти воспоминания, я ощущала странную пустоту. Это выглядело так, как будто когда-то, очень давно, я вышла замуж, но с тех пор не поддерживала никаких отношений со своим супругом.

— Я не знаю, какойон, — наконец сказала я. — Он стал совсем другим. У него очень трудная и ответственная работа, из-за которой я его почти не вижу. А когда мы видимся, я зачастую не в лучшем состоянии. Например, на каком-нибудь благотворительном обеде он сидит рядом с какой-нибудь дамой, окончившей «Редклифф», и сравнивает меня с ней. А после бессонных ночей с Максом я и вовсе похожа на дикую женщину с Борнео.

— И поэтому ты уехала, — закончила за меня мама.

Я резко села.

— Нет, не поэтому. Я уехала из-за тебя.

Эта дилемма напоминала ситуацию с курицей и яйцом. Я уехала, потому что мне было необходимо перевести дух и собраться с мыслями, а потом попытаться начать все с чистого листа. Но совершенно очевидно, что я выросла с такими наклонностями. Ведь я всегда знала, что вырасту и стану в точности такой, как моя мама. Разве не эта проблема терзала меня, когда я носила Макса, а до него своего первого ребенка? Я по-прежнему считала, что эти события тесно связаны между собой. Я могла абсолютно честно заявить, что убежала из дома из-за своей мамы, вот только не знала, является она причиной или следствием моих действий.

Мама заползла в спальный мешок.

— Даже если это так, — ответила она, — ты должна была подождать, пока Макс подрастет.

Я отвернулась от нее. Аромат хвои от растущих на склоне холма сосен нахлынул на меня с такой силой, что закружилась голова.

— Кто бы говорил, — пробормотала я.

Из-за моей спины донесся мамин голос:

— Когда ты родилась, врачи только начинали пускать мужчин в родильные залы, но твой отец и слышать не хотел об этом. Он вообще хотел, чтобы я рожала дома, как это делала его мать, но я закрыла эту тему. Он отвез меня в больницу, и я умоляла его остаться. Я говорила ему, что одной мне не справиться. Я провела в одиночестве двенадцать часов, пока ты наконец соизволила появиться на свет. Прошел еще час, прежде чем его впустили в нашу с тобой палату. Ровно столько понадобилось нянечкам, чтобы расчесать и накрасить меня. В итоге я выглядела так, как будто вообще ничего целый день не делала. — Мама лежала так близко, что я ухом ощущала ее горячее дыхание. — Когда твой отец вошел и увидел тебя, — продолжала она, — он погладил твою щечку и сказал: «Смотри, Мэй, вот твоя дочь. Я не понимаю, чем ты пожертвовала». И знаешь, что я ему ответила? Я посмотрела на него и сказала: «Собой».

Мое сердце сжалось. Я вспомнила, как смотрела на Макса и не понимала, каким это образом он мог появиться из меня. Я даже спрашивала себя, возможно ли заставить его вернуться обратно.

— Ты меня не хотела, — прошептала я.

— Я тебя боялась, — возразила мама. — Я не знала, что стану делать, если ты меня не полюбишь.

Я вспомнила, что в тот год, когда я поступила в подготовительную библейскую школу, мама купила мне к Пасхе пальто. Это было совершенно особенное пальто, розовое, как лепестки лилии. Я приставала к маме с просьбами позволить мне после Пасхи пойти в этом пальто в школу. «Ну хоть разочек», — плакала я, и наконец она сдалась. Но когда подошло время возвращаться домой, пошел дождь. Я испугалась, что мама рассердится, если пальто намокнет, и скатала его в тугой ком. Соседская девочка, которая каждый день провожала меня домой, потому что ей было уже девять лет, помогла мне затолкать пальто в сумку для книг.

— Вот дурочка! Ты заболеешь воспалением легких.

Такими словами встретила меня мама, а я в отчаянии от того, что снова ее разочаровала, побежала к себе в комнату и бросилась на постель.

С другой стороны, рядом со мной лежала женщина, позволившая мне на автобусе пересечь центр Чикаго. Мне было всего пять лет, но она была уверена, что на меня можно положиться. Она всегда добавляла в прозрачный желатин голубой пищевой краситель, потому что это был мой любимый цвет. Она учила меня танцевать и висеть вниз головой на руколазе, подоткнув юбку таким образом, чтобы она не падала на голову. Она вручила мне мои первые карандаши и книжку-раскраску, а когда у меня ничего не получилось, утешала, убеждая, что все эти линии и границы созданы для людей без воображения. Она заняла такое место в моей жизни, что я пыталась повторять ее жесты, стоя по ночам перед зеркалом в ванной, и хотела стать похожей на нее, когда вырасту.

Ночь сомкнулась над нами, как горло, сведенное спазмом отчаяния, поглотив крики ночных птиц и шорох травы.

— А ты была очень даже неплохой мамой, — сообщила я ей.

— Может быть, — прошептала мама, — а может быть, и нет.

Впервые за многие годы обтянутые перчатками руки Николаса дрожали, когда он делал надрез на грудной клетке пациента. Аккуратная борозда, оставленная лезвием скальпеля, тут же наполнилась кровью, и Николас сглотнул подступившую к горлу тошноту. Все что угодно, только не это, твердил он себе. Покорить Эверест, выучить наизусть словарь, отправиться на войну и сражаться на передовой… все это было гораздо предпочтительнее необходимости делать четверное шунтирование самому Алистеру Фогерти.

Ему незачем было заглядывать под стерильное покрывало, чтобы узнать лицо, соединенное с лежащим перед ним жутковато-оранжевым телом. Его память запечатлела все черты и морщины этого лица. В конце концов, он провел восемь лет, глотая оскорбления Фогерти и стремясь оправдать его безграничные надежды и ожидания. И вот жизнь этого человека оказалась в его руках.

Николас взял в руки пилу. Щелчок, и она ожила. Она вибрировала в руках, когда он поднес ее к грудине и начал врезаться в кость. Раздвинув ребра, он проверил раствор, в котором плавали отрезки вены, заблаговременно взятые из ноги пациента. Ему казалось, что Алистер Фогерти стоит в глубине операционной, у него за спиной, обдавая его жаром подобно дыханию дракона. Николас взглянул на ассистирующего ему резидента.