«Скользит слеза из-под усталых век…» М. Крузенштерн Скользит слеза из-под усталых век, Звенят монеты на церковном блюде. О чем бы ни молился человек, Он непременно молится о чуде. Чтоб дважды два вдруг оказалось пять, И розами вдруг расцвела солома, Чтобы к себе домой придти опять, Хотя и нет ни у себя, ни дома. Чтоб из-под холмика с могильною травой Ты вышел вдруг веселый и живой. «Верной дружбе глубокий поклон…» Георгию Адамовичу Верной дружбе глубокий поклон. Ожиданье. Вокзал. Тулон. Вот мы встретились. Здравствуйте. Здрасьте! Эта встреча похожа на счастье, На левкои в чужом окне, На звезду, утонувшую в море, На звезду на песчаном дне. — Но постойте. А как же горе? Как же горе, что дома ждет? Как беда, что в неравном споре Победит и с ума сведет? Это пауза, это антракт, Оттого-то и бьется так, Всем надеждам несбывшимся в такт, Неразумное сердце мое. Полуявь. Полузабытье. Как вы молоды! Может ли быть, Чтобы старость играла в прятки, Налагала любовно заплатки На тоски и усталости складки, На бессонных ночей отпечатки, Будто не было их. Не видны. И не видно совсем седины В шелковисто-прямых волосах. Удивленье похоже на страх. Как же так? Через столько лет… Значит правда — времени нет, И уводит девический след Башмачков остроносых назад, Прямо в прошлое — в Летний сад. По аллее мы с вами идем, По аллее Летнего сада. Ничего мне другого не надо. Дом Искусств. Литераторов Дом. Девятнадцать жасминовых лет. Гордость студии Гумилева, Николая Степановича… — Но постойте, постойте. Нет, Это кажется так, сгоряча. Это выдумка. Это бред. Мы не в Летнем саду. Мы в Тулоне, Мы стоим на тютчевском склоне, Мы на тютчевской очереди Роковой — никого впереди. Осторожно из-за угла Наплывает лунная мгла. Ничего уже не случится. Жизнь прошла. Безвозвратно прошла. Жизнь прошла. А молодость длится. Ваша молодость. И моя. РАЗНОСТОПНЫЕ ЯМБЫ
Лазурный берег, берег Ниццы. Чужая жизнь. Чужие лица. Я сплю. Мне это только снится. До смерти так недалеко. Рукой Подать. Я погружаюсь глубоко — С какой сознательной тоской — В чудовищную благодать Дурного сна. Его бессмысленность ясна: На койке городской больницы Страдания апофеоз И унижения. Но розы, розы, сколько роз И яркий голос соловья Для вдохновения Во сне. Я сплю — все это снится мне, Все это только скверный сон, Я сознаю, что я — не я, Я даже не «она», а «он» — И до чего мой сон нелеп. О, лучше б я оглох, ослеп, Я — нищий русский эмигрант. Из памяти всплывает Дант. «Круты ступени, горек хлеб Изгнания…» Так! Правильно! Но о моей беде, О пытке на больничной койке Дант не упомянул нигде: Такого наказания Нет даже в дантовском Аду. … Звезда поет. Звезда зовет звезду. «Вот счастие мое на тройке…» Ни тройки, ни кабацкой стойки, Ни прочей соловьиной лжи. Ты пригвожден к больничной койке, Так и лежи! А рядом енчит старичок. В загробность роковой скачок Ему дается тяжело. Ничто ему не помогло, Проиграна его игра, И он уже идет ко дну, Крестом и розою увенчан. И значит стало на одну Жизнь опозоренную меньше. Пора о ней забыть. Пора! Как далеко до завтра… До вчера… Таинственно белеют койки, Как будто окна на Неву. Мне странно, что такой я стойкий И странно мне, Что я еще живу, И что не я, а старичок В бессмертье совершил скачок В нелепом сне. «Я не могу простить себе…» Я не могу простить себе — Хотя другим я все простила — Что в гибельной твоей судьбе Я ничего не изменила, Ничем тебе не помогла, От смерти не уберегла. Все, что твоя душа просила, Все то, что здесь она любила… Я не сумела. Не смогла. Как мало на земле тепла, Как много холода — и зла! Мне умирать, как будто, рано, Хотя и жить не для чего. Не для чего. Не для кого. Вокруг — безбрежность океана Отчаяния моего — Отчаяния торжество. И слезы — не вода и соль, А вдовьи слезы — кровь и боль. Мне очень страшно быть одной, Еще страшнее быть с другими — В круговращенье чепухи — Страшнее. И невыносимей. В прозрачной тишине ночной Звенят чуть слышно те стихи, Что ты пред смертью диктовал. Отчаянья девятый вал. Тьма. И в беспамятство провал – До завтрашнего дня. 1958 |
