«Ты говорил: — На вечную разлуку…» Ты говорил: — На вечную разлуку. — Мою бесчувственную руку В последний, предпоследний раз… Слеза из засиявших глаз, Как синтетический алмаз. Твоя слеза, Моя слеза. Какие у тебя глаза? Такие же, как были? Ты все такой же милый? Не знаю. Если ты теперь Тихонько постучишься в дверь — Узнаю? Не узнаю? В преображении потерь Ты стал горбатый, лысый, Ты стал хвостатой крысой, Ты стал крапивой иль грибом. А прядка над высоким лбом? А складка на высоком лбу? Но ты давным-давно в гробу На солнечном погосте — И ты не ходишь в гости. «О жизни, что прошла давно…» О жизни, что прошла давно, Бесследно канула на дно, Не надо громко Говорить, Не надо ломко Время лить, И продолжать соломкой пить Случайность, что зовут судьбой, Ту, что связала нас с тобой. Моя судьба, Твоя судьба, В пустыне неба голубой. О Господи, я так тиха, Я так слаба, Что до греха Недалеко. Я так изменчиво-нежна (Нежней, чем нежная весна, Изменчивее, чем волна). О Господи, я так честна, Что, веря в грех, Грешу легко. Я, может быть, грешнее всех. Но осуждающую фразу По ветру рассыпает смех: — Неправда. Нет, За столько лет Не согрешила я ни разу. Все вздор и бред. Был лучезарным мой позор И осиянным, Победно-пламенный костер, Шелками вышитый узор Над океаном. В конце концов На разговор Двух мертвецов Поставим точку. А нашу дочку, Дочку нашу, Цветок-Наташу, Подарим мы Снегам зимы. «Отравлен воздух, горек хлеб…» Владимиру Маркову Отравлен воздух, горек хлеб — Мир нереален и нелеп, Но жизнь все слаще, все нежнее. …О Дон-Кихоте, об Альдонце, Что притворялась Дульцинеей. Заходит кухонное солнце На фитиле жестяной лампы. В кастрюльке булькает картофель. Ни занавеси нет, ни рампы, И Хлебникова светлый профиль В пурпурном ящике-гробу. Приветствую твою судьбу, «Земного шара Председатель», Приветствую в тебе творца, Я твой читатель — почитательница. Как «дева ветреной воды», Забыв озера и пруды, В себя дыхание забрав, До локтя закатав рукав, Я ложкой по столу стучу, Понять-постичь тебя хочу, Твои пиррихии, спондеи, От вдохновенья холодея Заумный твой язык учу. … Не до Альдонцы-Дульцинеи. «Ты видишь, как я весело живу…» Ты видишь, как я весело живу У горлинкой воркующего моря, Как весело. О будущем не споря. Чужие сны я вижу наяву, Посыпанные едкой солью горя Чужого, чуждого. Чудовищны — чужбины, Эгоцентричные вращения турбины Пустых сердец, Сиянье раковин, узоры тины, Лучистых облаков ликующий венец И горизонт с афишею рубинной: Закат. Конец. В сомнамбулической, подветренной тоске Тоска. (А может быть, вернее, скука.) Танцует босоножкой на песке Пеннорожденная разлучница-разлука, И кораблекрушения волна Выносит заумь гибели со дна. Беда-водоворот. Беда-победа. За мраморным плечом обломано крыло Чужого бреда. Да, как назло Тебе не повезло. И все-таки не надо плакать, Леда. О чем печалиться? О чем, о чем Под леопардовой расцветкой пледа? Взгляни — звездой обманной у воды Блестит кусок слюды — Звезда песочная, звезда воспоминаний, Семирамидины сады, Пласты слезо-серебряной руды Страданий. Ложится время дуновеньем пыли На праздничные льды Заморской были. Ну, кто же спорит! Жили-были, То тускловато, то светло, На свадьбах пировали, ели-пили И по усам текло. Но кончилось. Прошло, прошло, Забвением роскошно поросло. Все корабли отчалили, отплыли К пределам огнедышащей земли, На дно отчаянья навеки отошли. О, нежностью сводящая с ума Мимозоструйная весна-зима! Со дна всплывает лунная ундина В соленый хрупкий лед девической любви. — Не прикасайся к сердцу. Не зови Сомнений песней лебединой. В самоубийственной крови Чужих страстей, чужого сна, Не слушая, не понимая Чужого маятника маяния, Я чутко сплю, не достигая Двойного дна Отчаяния. |
