«Средиземноморский ад…» Памяти поэта Сергея Полякова Средиземноморский ад В стрекотании цикад, Пальмоносная гора Гумилевского «Шатра». Ни былинки ни одной, Ни веселого цветка, Концентрированный зной И такая же тоска. Броситься бы вниз с горы, Чтобы сразу — трах и нету! Вдребезги! В тартарары! И пойди ищи по свету, Отчего и почему. Память вечная ему, Память вечная поэту. Так — не доиграв игры — Вдребезги. В тартарары. Рассыпаются миры, Обрываются кометы, И стреляются поэты — От тоски. И от жары. Прожита всего лишь треть Или даже — меньше трети. Разве можно умереть В цвете лет, в прозрачном свете? Но томленье. Но усталость. Но презрительная жалость К современникам. И эти Складки у тяжелых век. Черный вечер. Белый ветер, Веером ложится снег. Вдоль навек замерзших рек Рысаков волшебный бег. В лунно-ледяной карете Гордая Царица Льдов — Покровительница вдов Хрупких, нежных, бессердечных, Безнадежно безупречных, Тех, что не дождавшись встречи, Зажигают в церкви свечи И бесчувственной рукой Крестятся за упокой Всех ушедших слишком рано… Только как же… Погоди. Выстрел. Маленькая рана В левой стороне груди. Под раскидистою елью, Под зеленой тенью хвой, Упоительно шумящих Над усталой головой… В абажурно-лунной чаще, В шепотке страниц шуршащих Чище звезд и лиры слаще Луч струится голубой, Уводящий за собой В пушкинскую ли Метель, В гоголевскую ль Шинель — Попадает прямо в цель Вдохновенья канитель Гениальности простой. Погоди. Постой, постой. Было нелегко решиться Умудриться застрелиться В сквере на Трокадеро. И когда дано от Бога Золота и серебра Очень много, слишком много — Нет от этого добра. Тише, тише, помолчи, Каблучками не стучи, Воли не давай слезам. В черной воровской ночи Все подобраны отмычки, Все подделаны ключи К тюрьмам, сейфам и сердцам И к началам и к концам. Грохот чичиковской брички, Возглас: Отворись, Сезам! Берег Сены. Берег Леты. «Мы последние поэты». «Золотой Люксембургский сад…»
Золотой Люксембургский сад, Золотой, золотой листопад, Силлабически листья шуршат. Мы идем, и по нашему следу Удлиняясь тени идут И таинственную беседу Шепотком золотистым ведут: – Я устала по саду метаться, Я устала на части ломаться, Становиться длинней и короче… – Не хочу я с тобой расставаться! Не расстанусь с тобой никогда. За твои ненаглядные очи Все мои непроглядные ночи… Отвечай, ты согласна? Да? – У теней нет очей и ночей, Тень как воздух, как дым, как ручей, – Тень отчаянья, тень свечей… Я устала быть тенью ничьей. Ах, устала, устала я очень, Этот мир так порочно-непрочен. Золотой, золотой листопад, Силлабически листья шуршат. Бьют часы — с расстановкою — семь. Потемнело. Пусто совсем. — До свиданья. Пора домой, В светлый дом, где пылают свечки, Где томительно-звонкий покой Перемешан с гитарной тоской, Ну совсем как — подать рукой — На цыганской, на Черной речке. «Человек человеку бревно…» Софии Прегель Человек человеку бревно, Это Ремизов где-то давно Написал. И как правильно это. Равнодушье сживает со света Одиноких и плачущих. Но Для бродяги, глупца и поэта, У которых мозги набекрень, Одиночество — чушь, дребедень, Трын-трава. Им участье смешно, Им не надо привета-ответа. Вот окончился каторжный день, Не оставив и воспоминаний По себе. Серебристые лани, Запряженные в лунные сани, Под окном. Только где же окно? Где окно и оконная штора? Где же дверь? Так темно и черно, Так черно, что не видно ни зги. — Зазвени зга. Сиянье зажги! Озари эту темь-черноту, Искрометно звеня на лету, Молньеносно метнись в высоту И обрушься пожаром на дом, Огнедышащим дымным столбом, Красным ужасом, черным стыдом Справедливейшего приговора. … Так погибли когда-то Содом И Гоморра. |
