Доцент возмущенно засопел:

— Не знаю, у меня…

Коля улыбнулся:

— А разве вы что-то принимаете у заочников?

— Нет, я заочникам не читаю.

— Ну естественно, кто же вам такой жирный кусок отдаст! И сами брать не будете, и с другими не поделитесь. На экзаменах будете гнать, люди станут вылетать из вуза, значит, и общий доход меньше…

Школьник буркнул про себя какую-то мать.

— Ладно, Коля. Мы отклонились…

— Да, действительно, не в этом дело… В общем, я не знаю, что делать. Но нельзя же, чтобы людей просто так убивали?!

— И что же я могу с этим сделать?

— Найдите кого-нибудь честного, кому можно сказать!

— А ты никого не нашел — там, у вас?

Коля поднял измученные глаза:

— Борис Йосич! Я уже не знаю, кому верить, кому нет! Я даже дяде Грише боюсь говорить — он ведь всю жизнь в этой системе…

— Господи…

Школьник снова заходил по комнате.

— Николай… Но ведь раньше или позже придется встать открыто…

— А что я могу сказать открыто? Что среди заключенных ходят такие слухи? И какой суд сочтет это доказательством?

— А что ты скажешь своим заключенным?

Коля снова опустил голову.

— Ну… Вообще-то, они от меня чудес не ждут. Просто поделились. Гаврилов даже предупреждал, чтобы я не вздумал куда-то с этим бежать, только их подведу. Они эту систему лучше меня понимают.

— И все же в глубине души на что-то они надеются, иначе нерассказали бы, а? Оказывается, Колечка, быть порядочным — это не так легко… Оказывается, просто не убивать людей и не брать взяток — это ещё не все… Оказывается, нужно рано или поздно решиться на следующий шаг…

Коля все ниже опускал голову, Школьник наконец посмотрел на него — и ухватил за плечо:

— Успокойся сейчас же! Это я не тебе говорю, это я себе, старому страусу! Живу себе чистеньким, сунул голову в песок, никакой грязи вокруг себя не вижу и видеть не хочу…

Он вскочил и снова забегал по спальне.

Коля медленно поднял голову:

— Наверное, чувствовать себя молодым, но уже страусом, в сто раз противнее.

Школьник остановился, рявкнул шепотом:

— Не выпендривайся! Расшибешь себе лоб о каменную стену, твоему Гаврилову и поделиться не с кем будет, и твоему Матюку…

Коля улыбнулся:

— Митюку…

— Вот именно! И, между прочим, твоему Колечке-младшему!

Доцент вдруг застыл:

— Ша, Колечка! Пускай три минуты в этом доме будет тихо…

Конечно, на три минуты его не хватило, но все же секунд тридцать Йосич размышлял, шевеля пальцами, как дворовой шахматист, прикидывающий: «Я так он так, я так — он так…»

— Слушай, Колечка, я ничего не обещаю. Ты меня знаешь, я никогда не обещаю, если не уверен, что смогу сделать. Но, кажется, я вспомнил человека, с которым можно об этом поговорить. Если что-то получится, ты узнаешь. А сейчас вставай, смотай сопли в узелок и спрячь за пазуху. Бери своего Зенона — кстати, ты ещё читаешь по-польски? Я тебе подсуну такую Джозефин Тэй, которая в польском переводе лучше, чем в английском оригинале! Это редкость, но это бывает! Пошли попьем чайку, у Риты Семеновны где-то ещё заначена баночка прошлогоднего сливового повидла!

— А почему прошлогоднего? Вы что, в этом году не варили? Так я вам принесу!

— Что значит не варили? Конечно варили, но у Ритули железное правило: до белых мух — ни-ни!

Наш Чураев, как все старые города, имеет очень нестандартную планировку. Площадь, например, ныне Независимости, которая с Садом граничит, формой похожа на башмак. А та развилка семи дорог, на которой жили Стивенсы, — на кляксу Роршаха, какие-то во все стороны ответвления, углы… Топологи на ней могли бы свихнуться похлеще, чем на кенигсбергских мостах…

Раньше была такая игра — с длинной ниткой, которую на пальцах двух рук по-разному растянуть можно, у американцев называется «колыбель для кошки», а мы в неё играли просто так, без названия — «в ниточки». Вот оттуда форма…

Зато район старый, престижный, потолки четыре метра, лифты. Хотя внутри планировка та еще. Например, пятиугольная кухня. Или ванная комната размером с футбольное поле. А рядом туалет — с носовой платок. Да ещё черный ход из кухни прямо во двор по отдельной лестнице — для прислуги… Старый дом, одним словом.

Встретил нас сам Стивенс — ужасно шумный, как и в первый раз, и ужасно довольный, что мы смогли выбраться. Димка отдал ему тортик и бутылку. А я за это получила тапочки.

Пока переобувалась, из недр квартиры послышался грохот, долетел порыв воздуха, пропахшего французской парфюмерией, и Кузин голос:

— Я сейчас!

Но прежде неё появился кот — очень плотный, темно-серый, серьезный. Он проинспектировал мои туфли, сумку и пару раз дернул хвостом.

Стивенс немедленно посерьезнел, предупредил:

— Ася, ты сумку все-таки повыше пристрой. Наш Лапс — настоящая таможня.

— Да там ничего съедобного нет.

— А он пометить может.

Тут и я посерьезнела. Котиная метка — это вам не меловой крестик на чемодане. От такого запаха не отмоешь уже никогда, лучше сразу выбросить и не возиться.

Я встала на цыпочки и повесила сумку на вешалку. Зашла в комнату. К нашему приходу готовились. Стол накрыт — легкий ужин. Свет притушен. Вполголоса поет телевизор. На кабинетном рояле (надо же!) развалился зверь, который по совместительству таможня, — поспел, пока я возилась.

Хлопнула дверь, появилась Кузя. Пальцы — в разные стороны: лак сохнет. Расцеловалась со мной, как будто мы сто лет дружим. Начались разговоры, что да как.

Следом зашли мужчины, но Дима был по-прежнему одет.

— Ребята, вы тут Аську без меня часок потерпите?

— Без тебя даже больше потерпим! — сострил профессор и радостно загоготал.

Кто-то мне когда-то объяснял, что настоящие ученые — народ раскованный, иначе от них в науке толку мало. Насчет толку не знаю, но ведут они себя, как мой братик Алька в одиннадцать лет. Пятый класс, вторая четверть.

— А то мне надо заскочить к одному тут, по соседству. Через час уже точно буду… — пообещал Дима. Персонально мне сообщил: — Петр Петрович рядышком живет.

А я-то думала, что мы просто в гости идем! Колесников естьКолесников. Как всегда, сначала дело.

Но мне здесь было хорошо и уютно. Так что на этот раз я улыбнулась и сказала:

— Привет ему передай. И не задерживайся.

— Ладно.

После паники со слежкой за Асей я решил осторожничать. Стефановский, удивленно поглядывая на авоську с кефиром и свертками у меня в руке, открыл дверь на черную лестницу, я поплутал по проходным дворам и наконец оказался на Добролюбовской. Пришлось обойти квартал с трех сторон, чтобы на всякий случай не мелькать перед подъездом Стивенсов. Однако я почти не опоздал и в одну минуту девятого позвонил в дверь знакомой квартиры.

Как будто ничего не изменилось — точно так же, как и во времена Ивана Иваныча, после двух коротких звонков дверь мне открыли, не спрашивая, кто там. Точно так же никого не было в квартире, кроме Петра Петровича. Я разулся, влез в знакомые шлепанцы и прошел в знакомую комнату, все к тому же круглому столу с той же красной плюшевой скатертью. Интересно, кто из неё пыль вытряхивает…

Вручил господину Власову рапорт и принялся излагать на словах комментарии. На словах — по двум причинам: во-первых, мне хотелось видеть реакцию, во-вторых, на бумаге я их излагать не стал. Во избежание.

Смысл моего рассказа сводился к следующему: я попал в дурацкое, но выгодное положение. Наш объект, господин Д. (даже здесь, в своей долговременной укрепленной точке, они предпочитали не называть вслух имен, адресов, дат и т. п.), сам пришел в АСДИК с заказом расследовать смерть мэра, каковую считает не случайностью, а умышленным убийством, совершенным по приказу господина А. Втемяшилось ему — колом не выбьешь. Отказать было невозможно и неосторожно, пришлось согласиться.