Греческая кондура достигла наконец первой русской крепости на границе с Печенегией. Патрикий Михаил приказал кормчему остановить корабль на середине реки, а сам в челноке с двумя гребцами отправился к воеводе Искусеви, которого хорошо знал по прежним проездам здесь.

Грек угостился русскими яствами и просил воеводу послать нарочного к великому князю Киевскому, сообщить о прибытии в его владения посла из Царьграда.

Искусеви обещал исполнить просьбу, тем более что это было его прямой обязанностью. Но патрикий знал, что «грязный скиф» мог просто-напросто пренебречь как его просьбой, так и своей обязанностью. Мысль царского посланника подтвердилась, когда русс, хитро прищурившись, спросил:

— Хошь сказку послухать?

— Расскажи, — согласился Михаил.

— Значит, так. Подружилась синица с орлом, и стали они друг дружку в гости звать. Сначала синица к орлу прилетела. Орел положил перед ней тушу барана. Што могла поделать синица с таким подарком? Только и поживилась, что клочком шерсти для гнезда... На другой день полетел орел в гости к синице. Та выложила самое лакомое свое угощение: несколько семечек конопли. Увидев это, орел возмутился. «Ты издеваешься надо мной? — сказал он грозно. — Я голоден, а ты предлагаешь мне такую мерзость. Мое лакомство — живая кровь! Где она?!»

«Но я не могу ловить баранов!» — ответила синица.

«Раз не можешь, так нечего набиваться в друзья к орлам. Но я голоден, и ты мне заменишь барана, поскольку тоже носишь в себе живую кровь!»

И орел склевал синицу!.. Как, хороша сказка? — вкрадчиво осведомился русс.

Патрикий трижды слышал ее от Искусеви, но вида не подал, рассмеялся:

— Любопытная сказка.

— Я вижу, ты не понял ее?

— Как ни понять. Мой баран при мне, — и как в прошлые разы, поставил перед Искусеви стопку золотых монет.

— Догадливый! — сгреб золото воевода. — Плыви, друг, спокойно. Все сполню, как надобно...

Спафарий мерил палубу крупными шагами: волновался за судьбу патрикия. Военачальник бросал хмурые взгляды на русскую крепость и бормотал что-то про себя, ругался, должно быть, на греческом языке... Но вот от пристани отделился челнок.

— Плывут! Слава Иисусу Христу! — Спафарий размашисто перекрестился. — Эй, там! Приготовиться к движению!

Четверо дюжих рабов ринулись на нос, к якорному канату.

Патрикий Михаил поднялся на палубу.

— Ну что? — глянул на него Хрисант.

— Вперед! — буркнул сановник и, ни на кого не глядя, ушел в свою каюту на корме.

— Якорь поднять! — рявкнул кормчий.

Мускулы рабов напряглись, могучие ладони медленно перебирали мокрый пеньковый канат.

— Скорее! — ревел кормчий, поминая дьявола и всех его прислужников.

Рабы, изнемогая, зашевелились быстрее. Наконец дубовые, окованные железом лапы показались из воды. Невольники ухватились за них и, срывая ногти о каменное грузило, перевалили якорь на палубу.

— Эй, там, на веслах! Греби!

Тяжелые лопасти разом вспенили воду по обоим бортам кондуры. Половодный Днепр упорно сопротивлялся могутной силе двух десятков рабов. Кормчий правил к левому, пологому берегу, где течение было поспокойнее.

— На веслах! Т-так вас-с... — ругался он почем зря. — Нажми, собачьи дети! Эй, надсмотрщик! Ты что, заснул, сын евнуха и свиньи?! Расшевели их!

Загрохотал сыромятный бич в чреве корабля. Стоны и ругань вторили ему. Весла заработали быстрее...

— Вот и на родину попал, Уруслан! — прохрипел кто-то из гребцов. — Х-а-ха! А бич так же больно бьет, как и в Кустадинии. И цепи крепко держат. Ох-ха! — захлебнулся голос после секущего удара. — Чтоб-б ты...

Еруслан, в отличие от многих, ловко управлялся с тяжелым веслом. Еще никогда он не чувствовал себя таким могучим. Здесь, на Русской земле, он воспрянул, сердце радостно заколотилось в груди. Он знал: приходит последняя ночь его плена. Он на Руси. А она, родная, не даст пропасть. Еруслан верил в это, время его наступило.

Ночами, когда смертельно уставшие гребцы засыпали на жестких скамьях, богатырь пытал свою силу на железном кольце, вделанном в дубовый брус. Как ни старались греческие кузнецы, несокрушимость их невольничьего металла уступила наконец мощи русса. От постоянного напряжения железо устало бороться с живой силой: основание стального кольца подалось и лопнуло где-то внутри деревянного бруса. Ликующий раб выдернул из расшатанного отверстия пораженный обрывок металла. Это случилось ночью, когда кондура стояла на якоре неподалеку от берега. Всего мгновение отдыхал Еруслан после своей столь долгожданной победы.

— Назар-бек, — тихо тронул он за плечо своего побратима. Тот не шевельнулся, придавленный тяжелым сном.

Не сразу русс разбудил его: араб мычал во сне, отбивался, стонал. А когда очнулся, то чуть не испортил все дело.

— А?! Что?! — во весь голос громыхнул невольник. Еруслан зажал ему рот ладонью.

— Тихо! — прошептал русс на ухо побратиму. — Молчи!

Араб наконец пришел в себя, оторвал чужую ладонь от лица.

— Это ты, Уруслан? — шепотом спросил он. — А как ты дотянулся до меня?..

Это в самом деле казалось чудом для очнувшегося от сна невольника: греки приковывали гребцов так, чтобы один не мог дотянуться до другого. Опыт еще Древнего Рима научил их разделять и властвовать. Проверенное веками правило господствовало и здесь, на корабле: ведь двое могучих рабов, объединившись, могли сокрушить любые цепи. Так оно и произошло ночью на царской кондуре, стоило только одному невольнику помочь другому. Освободившийся русс и прикованный араб легко вырвали толстое железное кольцо из борта корабля.

— Надобно освободить других, —прошептал Еруслан.

— Верно. До рассвета еще далеко. Потом мы перебьем румов и обретем свободу.

— Но сначала надо избавиться от надсмотрщика.

— Это сделаю я! — прошептал Назар-али. — Наступил час мщения. Я пошел.

— Будь осторожен. Штоб без шума...

— Задавлю руками.

Араб ощупью двинулся к носовому отсеку судна. Раз или два звякнули его цепи. Сердце Еруслана замерло в груди. Но вот послышалась возня, сдавленные стоны, и все стихло. Привыкшие к темноте глаза русса разглядели пригнувшуюся тень.

— Все! — яростно прошептал знакомый голос. — Задушил мучителя. Что дальше делать, Уруслан?

— Давай будить по одному, чтоб не всполошить всех и не наделать шума.

— Верно! Тут булгар Ангул. Сначала разбудим его.

Заговорщики растормошили болгарина Ангела Живку, веселого и неунывающего силача. Тот мгновенно сообразил, что к чему. Втроем они сломали железо в один миг. Сами цепи оставались на руках невольников, но они не стесняли движения. Главное, не зазвенеть металлом и не возбудить интереса дозорных наверху. Но заговорщики все делали тихо и сноровисто: в прошлом все они были воинами, стояли в дозорах, не раз ходили в разведку и знали, как вести себя в самых невероятных ситуациях. Приводя в чувство по два-три гребца, невольники скоро оторвали всех своих товарищей от бортов кондуры.

Теперь предстояло выбраться наверх и разделаться с охраной. Охраны было вдвое больше, и только внезапность могла помочь рабам победить.

— Выждать надобно, пока месяц склонится к западу. Сон ромеев — наш главный союзник! Катафракты не чета другим воям: крепки и бою лучше обучены.

— А как выходить будем? — спросил болгарин. — Надо бы договориться. Ты наш боил[108], Руслан. Говори.

— Значит, так, братие. Разобьемся на четыре части, по шесть воев. В первой за старшого будет Назар-бек, во второй — Ангел Живка, в третьей — козарин Ази-батырь, в последней — перс Джага-пехлеван.

— Поняли! — раздалось из темноты.

— Тише! А теперь пусть старшие назовут своих воев. Невольники зашептались. Названные присоединились к своим командирам. Споров не было: все понимали серьезность положения.

— Делаем так, — стал излагать Еруслан. — На лодии два дозорных. Один стоит на корме, другой — у выхода, на носу. Вон его тень броней отсверкивает...