— Дозволь, о Могучий, срубить дерзкому голову! — шагнул вперед один из богатуров, только что приволокших сюда Ядрея.

— Что-о?! — подпрыгнул на месте каган. — Как ты осмелился давать мне советы?! Почему ты не бережешь свою драгоценную жизнь толщиной с конский волос?! Эй, тургуды! Пусть этот дурак испытает радость полета орла!

Богатур, сообразив, что жить ему осталось всего мгновение, попробовал защищаться. Но сзади ему на шею набросили аркан, связали мигом и, раскачав, швырнули с башни в ночь, в бездну. Путь несчастного к смерти отметился удаляющимся воем: удара о камни никто не услыхал, только внезапная тишина показалась еще зловещее.

«Один дурак наказан, — отметил про себя Ядрей. — И другому недолго ждать!»

Совершив казнь, каган-беки Асмид внезапно успокоился. Мрачным взором оглядел он подданных и милостиво позволил подняться коленопреклоненному врагу.

— Я не хотел обидеть тебя, коназ Ядре, — глухо проговорил властитель.

Воевода встал, но не сказал ни единого слова в ответ. «Уже князем величает, — подумал он. — То-то еще будет! Жизнью своей дорожит хакан-бек: она, чать, не гривна серебра!»

— Ты почему молчишь? — Асмид остро глянул в лицо заложника.

Ядрей не проронил ни слова. Каган удивился:

— Может, у тебя язык отнялся? Ты скажи!

Воевода оставался безмолвным.

— Ага, тебя кто-то обидел. Скажи мне, кто? — Каган так яростно обернулся к своим соратникам, что те попятились в страхе.

— Язык на месте, слава Перуну, — криво усмехнулся русс. — Но ты недостойно обращаешься с болярином Руси грозной. А яз не желаю речь вести с оскорбителем чести моей! Я аманат, а не пленник. Я воевода и силой ратной своей держу тебя на замке. Где тот закон, по которому ты поносишь воя русского?!

«Хакан-бек Урак давно бы снес мне голову, а ты...» — презрительно отвернулся Ядрей.

— Кто сказал, что я оскорбил тебя, коназ Ядре? — опешил Асмид. — И как я оскорбил тебя? Ты скажи!

— Вот этот ратник бил меня копьем в бок, когда бесчестно волок пред очи твои, — указал заложник на помертвевшего от страха богатура. — Сам он так поступить не осмелится, значит, это был твой приказ, — добавил Ядрей.

— Что-о?! — каган-беки только бровями шевельнул, как и второй обидчик Ядрея канул в пропасть. Этот даже и не пытался сопротивляться.

«Так-то, — удовлетворился местью купец. — Остерегитесь поносить болярина русского! Теперь послушаем, што высокородным от меня надобно, — злорадно подумал он. — А ведь прав яз был, заподозрив, што в тверди кто-то из больших ханов козарских застрял».

— А теперь скажешь ли ты слово? — спросил Асмид.

— Спрашивай, пресветлый хакан-бек. — Ядрей низко поклонился степному властелину.

— Я хочу, чтобы твои богатуры, коназ Ядре, выпустили меня из Саркела. Что скажешь на это?

— Ты не простой хан, навроде Селюка. Как яз могу решать дела, достойные великих... — Теперь воевода говорил почтительно. — О том тебе, хакан-бек, надобно у князя Святослава спрашивать. А потом заложник язмь. Моего приказа вои русские не послушают.

— А если я отпущу тебя, как ты тогда решишь? Сто тысяч золотых динаров награды тебе дам.

— Давай! — протянул руку Ядрей, и глаза его при этом излучали едва скрытую насмешку.

— Здесь у меня ничего нет, — смутился Асмид. — Казна там. — Он показал через реку, где кипела битва. — Там получишь. Если ты кагана Святосляба страшишься, тогда иди со мной. Я награжу тебя званием эльтебера, поставлю тудуном в Таматарху!

«Твоя Тмутаракань скоро и без того моей станет, — весело подумал Ядрей. — Великий князь обещал мне ее для кормления и торгу. Тож мне «награжу!». Заяц ты в волчьей шкуре!» А вслух сказал:

— Дай подумать, царь Козарии. Утром яз скажу тебе слово мое.

— Утром поздно будет, коназ Ядре. Сейчас решай!

— Ну ежели сейчас, — Ядрей спокойно глянул прямо в глаза кагана. — Не продам яз чести своей и Русь Святую продать не согласен. На што мне злато твое неправедное?

— Тогда я прикажу сбросить тебя с башни! — взвизгнул каган-беки Асмид-эльтебер-бохадур-хан.

— Яз воин! Тридцать лет под мечом живу. Мне ли страшиться смерти? К тому ж вой мои тотчас порешат князя Магаюра: заложник ведь. И челядина того, што с Селюк-ханом был, тож за ноги подвесят.

— Тем слугой я был, — не замедлил похвастаться Асмид-каган.

— Да ну-у?! — удивился Ядрей. — Как же это Рубач упустил тебя? Не сносить ему головы! Ну и дурак! — Воевода говорил все так же спокойно, но спина его похолодела: понял хитрый купец, что на этот раз проторговался и расплачиваться надо будет не звонкой монетой, а самой жизнью...

— Ха! Рубач! — воскликнул Асмид. — Меня сто самых свирепых джиннов не устерегут, а ты — Ру-убач! Вот видишь? Это перстень царя Сулеймана Ибн-Дауда. Носителю его не страшна никакая западня. Волшебное кольцо Сулеймана Ибн-Дауда развязывает любые путы и разрывает самые крепкие решетки, замки и кандалы!

— Што ж ты, царь Козарии, в таком разе не Соломоново кольцо, а меня о подмоге просишь? — хитро прищурился Ядрей.

Асмид опешил от столь простого вопроса. Помолчал, сопя от злости. Спросил сердито:

— Так куда пойдешь, Ядре-беки? К своим или туда? — Каган показал вниз.

— Воля твоя! — твердо ответил воевода. — Смерть дак смерть!

— Эй, тургуды! — спокойно проговорил каган-беки Асмид. — Проводите моего гостя в самую лучшую юрту. Принесите ему вкусную еду. Пусть отдыхает бесстрашный коназ Ядре. Он храбрый бек и достоин уважения!.. А ты подумай пока, — обратился он к заложнику. — Завтра утром продолжим наш разговор! Пусть аллах подскажет тебе во сне дорогу благоразумия!

— Глянь, лазутчик! — прошептал Кирша.

Бортя-лесовик сжал ему локоть и приложил палец к губам. Оба они были передовым дозором на краю небольшого перелеска, в версте от берега реки. Позади гомонил русский боевой стан, впереди разлилась тишина, разбавленная звонким перекликом цикад... Кочевники после трех неистовых атак на киевские полки отошли, и казалось, ночью они нападать не собираются. Иногда, правда, пока еще было светло, мимо пролетали небольшие отряды сторожевых хазар. В перелесок они не заезжали, остерегаясь засады.

Но солнце село, хазары угомонились, дозоры уже перестали маячить в степи, и вот...

В страшной мешанине битв Кирша как-то сразу позабыл о личной мести Санджар-хану. Там, на своей земле или в столице Хазарского каганата Итиль-келе, хан был для мстителя просто врагом, пусть власть имущим, но все-таки простым смертным. Здесь же он стал для русса великаном, воплотившим в себе всю ненавистную мощь неисчислимой хазарской орды. И прежде чем удовлетворить личную месть, Кирша должен был истребить всю эту вражью силу. А такое можно было совершить только единством всех русских полков. И мститель перед лицом чуждого свирепого воинства видел себя не отдельной личностью, а мизерной частицей целого, имя которому — Русь! Здесь, на жестоком поле брани, Кирша остро почувствовал неодолимую силу братства ратников, деливших с ним и кусок хлеба, и судьбу, и саму жизнь...

Бортя-лесовик, в отличие от своего товарища, не задумывался над этим, ибо мысли его были просты и беззлобны. Он не держал обиды на Русь за испытание огнем на судном холме в Киеве, не думал обижаться на великого князя за покалеченную руку. Смерд всегда был един со своей землей, и во сне и наяву. И на бранном поле Бортя не думал, что совершает подвиг во славу Руси, просто он выполнял искони трудную работу — бил врага, грозившего его дому всю жизнь, сколько он себя помнит. И все...

Пригнувшаяся тень человека мелькнула совсем рядом. Кирша привстал, отвел руку назад, приготовив к броску аркан. Лазутчик показался вновь... Бросок русса был точен. Дозорный тут же прыгнул вперед и оказался рядом с врагом. Удивительно, но тот не стал сопротивляться, не поднял тревоги и спокойно дал связать себя. Он молчал, пока руссы не отвели его дальше в перелесок. Здесь пленник заговорил на ломаном русском языке: