Злоумышленник огляделся, подмигнул сообщникам, опять беззвучно захохотал:

— Спасибо, друзья. Вы ничего не видели, да? — и скользнул в тень зубчатой стены.

Долго плутать по улицам ночного Константинополя ему не пришлось: жилище его было рядом. Не халупа какая-нибудь, а дворец, разве чуть уступающий по красоте и размерам императорскому. Человек этот был доместиком схол[36] Царьграда, самым богатым и могущественным властелином в Романии после помазанника божия Никифора Фоки. Звали его Иоанн Цимисхий. Он происходил из знатного армянского рода, а прозвище «цимисхий», то есть «маленький», получил по стати своей, ибо ростом был чуть боле полутора метров.

Чтобы не всполошить слуг, Иоанн пробрался к себе в покои одному ему ведомым путем. Оглядел себя в зеркале: весь в грязи и тине, полуголый и мокрый.

— Н-да. Вид, как у арабского дервиша после обильного дождя. Ах-ха-ха-ха-ха! — вдруг прорвало его. — Надо же. Вот это Феофано... А ведь тот Атлант не иначе как один из ее возлюбленных! — сообразил Цимисхий. — Ох-хо-хо-хо-хо!

Иоанн, продолжая хохотать, позвонил в колокольчик. Вошел раб-нубиец.

— Приготовь терму[37] — приказал хозяин, потешаясь над крайним удивлением обычно невозмутимого негра.

Еруслан проснулся в сладкой истоме. Он не тревожился, что спафарий хватится его. Анемас старался не замечать ничего и как можно меньше знать то, что укорачивает жизнь.

В такие минуты пробуждение Еруслана всегда было блаженным. Стоит протянуть руку и... как он вчера уснул, счастливый любовник не помнил.

— Божественная Феофано, — выдохнул он чуть слышно, протягивая руку для сладостного объятия.

Но... тяжко и холодно звякнул металл. Еруслан сцепил ладони, ничего не понимая. Руки и ноги его были в оковах, цепи вделаны в стену, а тело лежало на каменном полу. Богатырь опешил, потом рванулся так, что хрустнули кости. Цепи не поддались его сокрушающей силе: Царьград славился кузнецами, а кандалы ковать римляне умели и тысячу лет назад...

Шум пробудил движение в полумраке. Завизжала на ржавых петлях железная дверь. Факел в руке закованного в броню воина ослепил русса. Но узник узнал спафария. Анемас встал над Ерусланом.

— Почему я здесь?! — проревел заключенный.

— Тебе лучше знать, — тихо ответил грек. — И моли своих богов за то, что жив остался... Опасную игру затеял ты, Россланд. Если бы грозный архонт россов Сфендослав не был твоим побратимом, то... — Анемас не договорил.

Уже третью неделю бек-ханы Куря, Илдей и Тарсук ждали, когда их, наконец, примет царь Румии[38] Никифор II Фока. Тот не торопился, и печенеги бурно выражали свое негодование.

— Он что, войны хочет?! — кипятился высокий косматый и рыжеволосый Куря. Зеленые глаза его при этом загорались изнутри и походили на глаза разъяренной рыси.

— Проклятые румы. Они презирают нас! — скрежетал лошадиными зубами чернобородый Тарсук.

— Наверное, — вкрадчиво мурлыкал стройный и гибкий Илдей, самый молодой из печенежских владык, — наверное, они просто обманом зазвали нас в эту ловушку, чтобы убить? — Хан добродушно улыбался при этом, но глаза его излучали холодный блеск боевой стали.

Печенегам было неуютно в каменном загородном дворце, где греки поселили необузданных гостей. Вольные сыны степи и ветра кроме беспредельного неба никаких потолков не признавали, о стенах же и говорить нечего: тонкий войлок кибитки — еще куда ни шло. А камень... Разве его рассечешь мечом, чтобы мгновенно оказаться на свободе в случае непредвиденной беды.

На улицу бек-ханы не выходили, опасаясь нападения в непривычных для них условиях, когда простор закрыт громадами каменных домов, где кочевники чувствовали себя, как гепард в клетке.

Нужду они справляли тут же, в углах просторной залы; и сами морщили носы, вдыхая запахи, которые в степи мгновенно уносил ветер. А тут?

Нетерпеливые гости каждый раз осыпали упреками патрикия[39] Феодора, как только он приходил к ним с веселым выражением на круглом лице и объявлял, сколько зерна коням и еды ханским воинам выдано сегодня. На требование вести их к императору царедворец, погасив улыбку и вознеся ладони к небу, отвечал:

— Величайший и Светоносный цесарь ромеев Ники-фор Фока улетел на небо к богу нашему Иисусу Христу для святой беседы и еще не вернулся. Мы все дети бога нашего и должны смиренно ждать его воли...

Лица печенегов вытянулись, в глазах испуг.

— О-о-о! — ошарашенно протянули они хором: богов кочевники почитали. Но только богов и больше никого! Ну, раз царь румов может летать на небо, значит, он тоже немножко бог! Бек-ханы почтительно спросили об этом у патрикия.

— О да-а! — ответил тот. — Император — сын бога нашего!

Куря удивленно сосал свой грязный палец и таращил зеленые глаза.

Тарсук глядел на патрикия, разинув рот.

— А разве у Иссы есть жена? — спросил вдруг Илдей.

Этот неожиданный и наивный вопрос ошеломил Феодора, ибо почти все наивное — гениально.

— Д-да... Н-нет... Н-но...

— Если у бога нет жены, кто же тогда родил Никифора? — уже с издевкой спрашивал сообразительный Илдей.

— Т-тут в-воля Спасителя на-а-а... Но император послал весть, что через три дня он вернется и позовет вас, — выкручивался ловкий царедворец.

Куря и Тарсук еще перемалывали в простоватых головах сведения о царе румов, а Илдей уже откровенно смеялся в лицо греку:

— Передай сыну бога, у которого нет матери, что если через три дня мы его не увидим, то уйдем от стен вашего города готовить воинов для похода на земли Румии!

— А-а? — очухался наконец от наваждения Тарсук. — Ка-ак, нет матери? Он что? А-а?!

— Да поторопись! — рявкнул прямодушный Куря: он только после слов Илдея понял, что их просто-напросто дурачат, и тут же взорвался: — Ты тоже умеешь живым к богу летать, а?!

— Н-нет. Это только императору дано.

— Я так и подумал. Наши воины улетают на небо к Тенгри-хану только после смерти. Значит, чтобы передать наши слова царю Румии, тебя надо убить! — Куря вскочил и вырвал из ножен узкий меч.

Патрикий побледнел, отшатнулся.

— Повремени, брат! — остановил Курю Илдей. — Наш друг Фудар найдет способ передать наши слова царю румов Никифору будучи живым. Не так ли? — спросил бек-хан испуганного царедворца.

— Д-да, я передам!

— Вот и хорошо. — Илдей окинул всех веселым взглядом. — А сейчас прикажи своим воинам, чтобы они пропустили нас за стены города. Мы дождемся ответа в кибитках наших батыров.

— Вы не сделаете этого, — пролепетал патрикий. — Чем я обидел вас? Базилевс[40] будет оскорблен, если вы откажетесь от его гостеприимства!

— Поторопись! — Куря нацелил острие меча в живот царского слуги.

— В-воля в-в-ваша, — клацнул зубами патрикий, в обыденной жизни своей весьма далекий от звона бранной стали.

— Так-то лучше, сын хитрой лисицы. — Куря с лязгом вогнал меч в ножны и шагнул к порогу. Все последовали за ним...

Через четверть часа бек-ханы были среди своих подданных, которые начали проявлять признаки буйного недовольства. Степняки немного успокоились, узрев, наконец, своих вождей целыми и невредимыми.

Печенеги весьма вольно относились к частной собственности, особенно если она никем не охранялась. Для вольных кочевников диким было понятие о домашнем скоте, если этот скот не был волами или конями. Коров они отождествляли со степными турами, и если видели в поле стадо, то преспокойно охотились на него, крайне изумляясь, почему животные их не боятся и не убегают. Когда же пастух мчался к степнякам выразить свое отношение к происходящему, печенеги, считая себя гостями на земле Романии, радушно приглашали пострадавшего отведать его же собственной коровы. А когда собеседник хватался за нож, кочевники секли его мечами, справедливо возмущаясь попранием их охотничьих прав.