Когда Салка Валка поравнялась с Йоханом Богесеном, он, конечно, стоял к ней спиной, не замечая ее. Он давно привык к тому, что люди, проходя мимо, первыми приветствуют его, отвлекая его в тот самый момент, когда он, поглощенный тяжелыми заботами, стоит в глубоком раздумье. Обычно он отвечал с большим опозданием из глубины своей задумчивости, нередко рассеянно, устремляя взор в пустоту. На его плечах лежала такая огромная ответственность! Но в последнее время он стал как-то оттаивать, и общее мнение о нем в поселке сводилось к тому, что хотя с ним и трудно иметь дело поначалу, что хоть он бывает сух и крут, но все же редко кто уходит от него, не решив своих вопросов. Такова была традиционная игра между купцом и населением. Он был властелином над рыбой и людьми в поселке, серьезный, обремененный заботами. Непонятно только, как это он до сих пор не согнулся под тяжестью постоянной ответственности. Жители в поселке были всего-навсего простыми смертными. Что им делать, как не расточать приветствия, не кланяться да не заниматься различными пустяками, которые, правда, подчас лишали их сна по ночам. Они — словно туча назойливых комаров, донимающих красивую, умную, меланхоличную лошадь. Салка Валка не приняла участия в этой игре и прошла мимо Богесена. Но, отойдя шагов двадцать, она услышала свое имя.
— Сальвор!
Это купец окликнул ее.
Салка обернулась. Богесен стоял на краю площадки и изумленно смотрел на нее. Затем он поманил ее палкой. Она подошла к нему поближе.
— Здравствуй, Богесен, — сказала девушка. — Я думала, что ты меня не заметил.
— Что? — переспросил Богесен рассеянно.
— Прекрасная погода сегодня, — сказала Салка.
— Да?.. — отозвался Богесен, погруженный в свои мысли.
— Ты собирался мне что-нибудь сказать, Богесен?
— Хотел бы я знать, что это такое, — сказал он, дотрагиваясь палкой до ее новых блестящих кожаных ботинок. Они очень отличались от ботинок, продававшихся в Осейри. Такие ботинки делались за границей для восхождения на горы.
— Ты имеешь в виду мои ботинки? — спросила она и покраснела. — Хорошие, правда? Я выписала их по каталогу.
Он озабоченно рассматривал девушку. Она была рослая, как парень, стройная, широкоплечая. Грудь плотно облегал свитер. Ее волосы, светлые и густые, были коротко подстрижены и разделялись на косой пробор. Глаза у нее были светлые и мужественные. Челюсти большие и сильные. Губы полные и слегка обветренные, руки большие, привыкшие к работе. А голос глубокий, особенный. Он рассматривал ее, измерял и оценивал острым хитрым взглядом, отнюдь не лишенным юмора. Наконец он встряхнул головой, как бы совершенно озадаченный.
— Я не понимаю этого, — сказал он. — Мой коллега из Силисфьорда просто-напросто не разрешает женщинам, работающим у него, носить брюки. Многие считают это непристойным, тем более в воскресенье. Меня иногда спрашивают: все ли у тебя в порядке. Я даже слыхал, что тебе здесь дали кличку.
— Да, меня называют «Штаны союза рыбаков», — сказала Салка Валка.
— Но что ты сама-то думаешь? — спросил Богесен, продолжая рассматривать ее брюки и ботинки. — Ничего подобного я не встречал в своей жизни. В мое время такие вещи были немыслимы.
— Еще бы, Богесен, конечно! Я только не вижу, чтобы те, которые носят юбки, были лучше меня, у меня дома ворох старых платьев, но я надеваю их только тогда, когда мне захочется.
— Странности никогда ни к чему хорошему не приводили, Сальвор, а упрямство еще меньше, — сказал он по-отечески, совсем не обижаясь на ее вызывающий тон. — Никогда. За всю историю мира. Наоборот, история показывает, что желание выпятить себя всегда вызвано нелепым упрямством. Один упрямец может вывести из строя весь рыбачий поселок. Что получится, например, если все хорошенькие девушки перестанут думать о доме, хозяйстве, а начнут разгуливать по воскресеньям в брюках и организовывать всякие союзы? Что из этого получится? К чему это может привести народ?
— Я что-то не совсем тебя понимаю, Богесен.
— Не понимаешь? Тогда я постараюсь выразиться яснее. Представь себе, что в такое маленькое местечко на берегу моря, как наш поселок, ворвутся все идеи, завезенные с Юга — все эти короткие стрижки, инфлюэнца, большевизм — я называю лишь немногие, примелькавшиеся за последнее время, потому что ими пестрят страницы столичных газет, — ворвутся сюда, заразят людей, и те позабудут об откровении господнем. Что из этого получится? Что станется с людьми, с этим местечком? Мы рискуем своей независимостью! А разве прекрасные исландские саги, все чудесные народные памятники культуры — разве они тем или иным путем не связаны с независимостью народа и древней исландской культурой? Я утверждаю, что да. Так неужели же мы откажемся от всего этого и станем, как обезьяны, перенимать всякие глупости, идущие с Юга?
— Если ты имеешь в виду мои короткие волосы, то, насколько я помню, твоя дочь Аугуста первая в нашем поселке появилась с короткой стрижкой.
— Ну вот, сравнила! Это совсем иное дело. Она замужем за морским офицером в Копенгагене.
— «Бедняки думают, что все, что делается в добропорядочных домах, достойно подражания», — процитировала Салка Валка, доказав, что она знает Хадльгримура Пьетурссона не хуже других в этих местах.
— Именно этого я и ожидал, — сказал Йохан Богесен, — вот как теперь думают люди! Это дух нового времени, он царит повсюду. Толпа старается во всем подражать тем, кто стоит выше их на социальной лестнице, а в результате сплошное смятение и разброд, как на Юге. Там самая грязная толпа называет себя «социалистами». Они сеют смуту среди людей, подстрекают, разжигают зависть к тем немногим, у которых в достатке еда и питье. Они хотят все отобрать у них и поделить между бездельниками и негодяями.
— Надеюсь, эти ужасы и страсти разгораются не из-за того, что я хожу в брюках? — сказала девушка.
— Я вовсе этого не говорил, — рассердился Богесен. — Это, Сальвор, дух времени. Ты понимаешь, это новый дух бунтарства и упрямства, который проявляется во всех областях. Это извращение умов; восставать против всего святого и правильного, против бога, добрых обычаев, властей, против добродетелей исландского народа, которые мы наследовали из рода в род, получив их от наших предков со времен золотого века нашей страны, против того, ради чего приносили себя в жертву великие люди Исландии не одного поколения. Я говорю, что этот дух времени вреден, от кого бы он ни исходил — от простых или знатных. Возьмем, к примеру, тебя. Вот ты, необразованная девушка, открыто связала себя с союзом, направленным против меня, который всячески старается взвинтить цены. Ты выступаешь на собраниях, и тебя избирают в комитет. Я не хочу сказать, что я противник свободы и равенства для женщин. Нисколько. Почему же? Но все хорошо в разумных пределах. Я всегда проявлял широту взглядов, о чем можно судить хотя бы по-моему отношению к женскому союзу. Я утверждаю, что женщины и мужчины должны пользоваться свободой — до известной границы. Но для того, чтобы понять, что такое свобода, нужно широкое образование и большая духовная зрелость. Эту зрелость не следует смешивать со всякими глупыми и нелепыми идеями, скороспелыми суждениями. Например, прошлой осенью на собрании ты сказала, что я здесь в поселке всем как кость в горле. Такую безответственную болтовню я не могу назвать свободой и том более не могу согласиться, что в ней есть хоть капля здравого смысла. Я-то думал, что с твоей стороны, Сальвор, я заслужил лучшее отношение. Было время, когда мы помогали друг другу в трудные минуты жизни.
— Насколько мне известно, союз рыбаков большинством голосов порешил (хотя я была против) гарантировать тебе более дешевую рабочую силу на берегу, чем ты имел прежде, Богесен. Поэтому у тебя меньше, чем у кого-либо, оснований жаловаться на союз рыбаков. Ну а если ты собираешься попрекать меня теми двумя кронами, которые ты однажды дал мне, когда я была еще ребенком, то…
— Успокойся, успокойся, стоит ли горячиться из-за пустяков. Я вовсе ни на что не жалуюсь. Во всяком случае, я не считаю себя обиженным. Это другие жалуются, это они недовольны. Но тебе так же хорошо известно, как и мне, что недовольными оказались бедняки, как раз те самые люди, ради которых я живу и о которых все эти годы считал своим долгом заботиться, как о своих собственных детях. Я всегда следил, чтобы они могли нормально существовать, скопить небольшие сбережения, жить в мире и покое, довольные и без забот. Нести на своих плечах заботы бедняков — такова моя участь. И всем нам жилось не так уж плохо. Еды и топлива было вдоволь, столько, сколько требуется в нашем маленьком рыбачьем поселке. Никогда между мною и людьми не было недоразумений или раздоров. Я каждому открывал счет в лавке, а они своим трудом платили мне за товары, которые им были нужны. У нас были общие интересы, как между работником и хозяином в хорошем доме. Я был единственным в поселке, кто заботился и думал о бедняках. И вдруг, как гром среди ясного неба, появляетесь вы со своим союзом, затеянным наперекор мне, и требуете за рыбу такие цены, которые просто немыслимы при нынешних банковских кредитах, учитывая еще то, что я из года в год терплю огромные убытки. А кому придется расплачиваться за последствия этой заварушки? Ну конечно, бедному люду на берегу и рабочим, которых вы лишили работы и кредита. Как раз тем, кому я посвятил всю свою жизнь.
