— Нет.

Зашумел примус. Это было похоже на звуки водопада, как их описывают наши известные поэты. Глаза этого человека вновь вторглись в ее жизнь. Он, как в старые времена, сидел, прислонившись к стенке, с циничной улыбкой, не задавая вопросов ни о прошедшем, ни о настоящем.

— Ты ничего не расскажешь? — спросила девушка. — Откуда ты приехал? — Она даже собиралась спросить, как ему жилось, но воздержалась.

— Я приехал с Веста, — ответил он, употребив английское слово. И хотя это было единственное иностранное слово, произнесенное им, в его голосе иногда слышались интонации чужого языка.

— У тебя была хорошая работа? — спросила она.

— Иногда, — ответил он, доставая трубку и табак с кисловатым запахом. Его руки не были такими грубыми, как у большинства людей в Осейри. И она, не удержавшись, спросила:

— Тебе посчастливилось в Америке?

— В каком смысле посчастливилось?

— Я хочу сказать — ты разбогател?

— Конечно, я богат, — заверил он. — Иначе я не вернулся бы к тебе.

— Ко мне? Что ты говоришь?

— Ты думаешь, я забыл что-нибудь?

Она задумчиво смотрела перед собой, потом решительно сказала:

— Тебе не поздоровилось бы, Стейнтор, если бы в мире существовала справедливость. А нам от этого только стало бы лучше. Вот единственное, что я хотела тебе сказать.

— Я не видел тебя восемь лет, — сказал он. — И ты по крайней мере не можешь отрицать, что приняла перед отъездом мой дар.

— Ты, кажется, думаешь ворошить старые глупости? Тогда я погашу примус и тебе придется попить кофе где-нибудь в другом месте. Если ты не хочешь забрать Марарбуд, то я надеюсь, что в будущем я смогу вернуть те деньги, которые тебе должна. Но выслушивать всякую чушь я не собираюсь.

— Что ты называешь чушью?

— У нас здесь происходят дела посерьезнее, и об этом следовало бы поговорить. А ты болтаешь чепуху. Здесь велась борьба между социализмом и капитализмом, и обе стороны потерпели поражение. Дети страдают от недостатка витаминов, и никто ничего не делает для бедняков. Я уже не маленькая глупая девчонка, какой была восемь лет назад. Я теперь понимаю интересы общества.

— Общества? — удивился он. Это слово было ему незнакомо.

— Да, общества. Кто не знает своего места в обществе, тот слеп и глух. А того, кто не готов бороться против несправедливости в обществе, я даже не считаю человеком.

— Несправедливости?! — повторил гость, презрительно улыбаясь. — Вы далеко зашли здесь в Исландии, все начали болтать о несправедливости в обществе. Интересно послушать, что вы под этим разумеете.

— Что мы разумеем? Мы, конечно, имеем в виду богатых, таких, например, как Йохан Богесен, который берет миллион за миллионом из банка и строит дворец в Дании для своего сосунка. Кроме того, вместе с Клаусом Хансеном он вложил часть своего капитала в траулерную компанию, а теперь еще стал издавать в Силисфьорде газету. В ней он оскорбляет и поучает рабочих и вдалбливает им в голову, что нужно ненавидеть датчан, быть самостоятельными и прочую чепуху. Он скупил рыбы на целый миллион и сидит на ней, потому что он слишком подл, чтобы дать бедным людям сносный заработок. Некоторые говорят, что во всем этом виновен Клаус Хансен. Просто позор, что такие люди, как они, существуют на свете. Вот что я тебе скажу. Клаус Хансен зарабатывает больше ста восьмидесяти крон в день, а здесь дети бедняков голодные слоняются по берегу. Говорят, что бороться против капитализма, стремиться организовать кооперативы, детские дома, коллективные хозяйства, коммуны для ловли рыбы — это большевизм. Я же считаю, что это вовсе не большевизм, а просто здравый смысл и разумное дело. Не могу понять, как я могла даже думать о тебе. О человеке, который совсем не понимает общества. Мне же приходилось говорить с настоящими людьми.

— Что ж, доля разума здесь есть, — сказал он. — Но я понял Йохана Богесена еще с тех пор, когда он в первый раз надул меня. И я поклялся себе, что буду таким же богачом, как он. Не важно, что одно время я находил утешение в водке. Да, Сальвор, дорогая, еще когда тебя и на свете не было, я уже знал, что Йохан Богесен ворует от каждого фунта, который он взвешивает в лавке, от каждой суммы, заносимой в приходную книгу. Скажи мне, когда разговоры о честности и справедливости предназначались для кого-либо, кроме толпы и святош? Я же не вчера родился!

— Нет, конечно. Ты успел совершить немало преступлений, Стейнтор.

— Я никогда ничего не боялся.

— Это мы уже слыхали. Неужто ты собираешься убеждать в этом меня, ведь мне дважды пришлось видеть, как ты бежал от самого себя.

— Разве ты не знаешь, что требуется больше мужества, чтобы вовремя скрыться, чем оставаться в ловушке? Большинство остается сидеть на месте, потому что они не рискуют предпринять что-либо. И их называют степенными, почтенными, добропорядочными людьми. А по мне, они ослы и трусы, хоть им и удалось нажить по тринадцать душ детей.

Мужчина неожиданно резко поднялся с места. Салка узнала в нем прежнего Стейнтора. Вот он весь перед ней.

— Разве ты не видишь, что я свободный человек? — спросил он, — Разве ты не чувствуешь, что я могу сделать все?

На него нашел поэтический стих. Он подошел к ней и стал удивительно прежним.

— Салка! — сказал он. — Я наконец вернулся к тебе после всего, что сделал, после всего, что пережил. Я жил, озаренный светом твоих глаз. Он проникал мне в душу. Он струился в моей крови при стоградусной жаре на Гаити и при пятидесятиградусном морозе на севере, у Гудзона, среди негров, индейцев, эскимосов. Зарабатывал ли я деньги или терял, ты была моей силой, ты укрепляла мою волю. И теперь, когда я наконец вернулся домой, к тебе, ты вдруг начинаешь заводить разговор об обществе, несправедливости, о голодных детях на берегу…

С этого дня в забытом богом Осейри появился еще один большой человек: в местечке, где, казалось, не будет конца злосчастью и разорению, был теперь человек, не имеющий долгов; и хотя никто не видел его денег, предполагали, что они у него водятся; старики дивились, до чего же изменился Стейнтор после Америки: он дал понять, что намерен скупать рыбу.

Теперь, когда закатилась звезда Йохана Богесена, наступило время взойти звезде Свейна Паулссона. В Осейри он был единственным независимым рыболовом. Сейчас он собирался отправить на зимний промысел две моторные лодки. Не успел, как говорится, человек затянуться понюшкой табаку, как все изменилось. Торговая фирма Йохана Богесена осталась не только без купца, но и без товаров; списки должников перекочевали в расчетные книги Свейна Паулссона. Он нанял себе где-то делопроизводителя, чтобы регистрировать приходы и расходы и развешивать овсяную крупу. Что касается управляющего Йохана Богесена, то он стал почетным членом какой-то пьяной компании, созданной отчаявшимися безработными — отцами семейств — и пройдохами, и теперь они чинили разбой среди бела дня, вместо ночного времени, как это бывало прежде, когда попойки и скандалы не выходили из границ приличия. Лавка Богесена оказалась закрытой. Белый дом в Осейри также был закрыт; на дверях висел большой замок, ставни были заколочены, так как фру Богесен находилась в Дании. Она помогала сыну и невестке обставить загородную виллу. Сам Богесен тоже находился в отлучке. По последним сведениям, он вернулся из-за границы и сейчас жил в Рейкьявике. Ходили слухи, что он серьезно болен. Одни утверждали, что с ним случился удар, другие — что он лежит в беспамятстве, а кто-то приехавший с Юга сообщил, что бедняга Богесен находится в таком ужасном положении, что продал последнее пальто. Закрылся Национальный банк. Все денежные источники иссякли. Вкладчики могли получить лишь незначительную часть своих вкладов. Все надежды теперь возлагались на альтинг, который на очередном заседании после Нового года будет решать вопрос, сможет ли государство помочь обнищавшим банкам или же им предоставят возможность разоряться до конца. Никто не знал, как обернется дело. Ближе к зиме сыпь украсила детские лица, старухи сидели дома, сучили грубую шерсть и оплакивали свои грехи. Они не находили слов, чтобы осудить легкомыслие молодежи. После летней забастовки четыре девушки забеременели. Только шорник и его жена наслаждались жизнью. В самый разгар лова они отправились на Юг вставлять искусственные зубы.