Из кухни послышались плач и всхлипыванья.

— Дорогая Лина, к чему плакать? Слезами горю не поможешь. Ты, может быть, думаешь, что все это время там, за границей, я жил припеваючи? Может быть, ты думаешь, что бедному чужеземцу там не житье, а раздолье? Нет, дорогая, здесь трудно, а там еще труднее. Посмотри-ка сюда, видишь? Меня ранили в грудь, но нож попал на ребро, он соскочил и располосовал грудь до самой подмышки. Хочешь, покажу тебе рубец на лопатке? Это случилось в Англии, когда меня придавило стволом дерева. Можешь удостовериться, что это так. Но это еще пустяки…

— Господи милостивый, Стейнтор! Как же ты мог меня покинуть! — простонала женщина сквозь слезы.

— Верный не тот, кто остается на месте. Самый верный тот, кто возвращается обратно.

— Ты, наверное, уже знаешь, что я помолвлена с Йокимом. Он купил мне кольцо. Ты никогда этого не делал. Ты мне никогда ничего не дарил, а только забрал то немногое, что у меня оставалось. Теперь я стала такая толстая, безобразная, что сама себя не узнаю.

— Когда в Англии я лежал в больнице, изувеченный с ног до головы после несчастного случая, приключившегося со мной, я дал два обещания тому, кто направляет нашу жизнь на земле; что если я выживу и опять стану нормальным человеком, то перво-наперво навсегда брошу пить и постараюсь искупить свою вину перед теми кого я покинул дома. И несмотря на страшную боль, я пытался выразить свои мысли и чувства в стихах. Ну, перестань плакать, послушай.

Глухим, монотонным голосом он принялся читать длинное стихотворение. Оно отчетливо доносилось до слуха Салки Валки:

Но тут в комнату вошла старая Стейнун, поздоровалась и стала разливать кофе.

В этот же день в Марарбуд заявился Юкки-скотовод. Он уселся на кухне, пил из блюдца кофе и грыз жженый сахар: оказывается, он услышал пароходные гудки и решил узнать, но приехал ли какой-нибудь любитель вмешиваться в чужие дела. На уме у него было значительно больше, чем он высказывал. Старая Стейнун принялась расспрашивать Юкки о погоде и о скоте в долине. Он бросал выразительные взгляды на свою возлюбленную, время от времени сморкался в руку, вытирал ее о носки, натянутые поверх брюк, брал новую понюшку.

— Ну что ж, мне некогда засиживаться здесь, — наконец сказал он. — Я должен спешить домой, чтобы присмотреть за скотиной.

Однако он не ушел, а продолжал сидеть, тяжело, с присвистом дыша.

— А шерсть здорово свалялась, Сигурлина, — заметил он после длительного раздумья.

— Не скажу, чтобы эта грубая шерсть была красива, — ответила ему невеста.

— Эта шерсть хороша только для рыбацких варежек, — сказал Юкки с ученой серьезностью. Наступило длительное молчание.

— Конечно, у нас в долине шерсть лучше, никто не станет отрицать этого, — сказал Юкки. — У овец, которые пасутся здесь на берегу, шерсть никогда не бывает такой мягкой.

— Вот как, — сухо отозвалась Сигурлина.

— Я не собираюсь охаивать ваших овец, — сказал Юкки извиняющимся тоном. — Часто мясо у них лучше и больший убойный вес, чем у овец долины. Корм-то их не сравнишь. Оно и понятно, ведь какое это подспорье — водоросли у берега, которыми, кстати, можно набивать и матрацы. И вообще они полезны в хозяйстве.

Сигурлина не отвечала.

— Но я ни за что не соглашусь, что мясо береговых овец вкуснее. Что и говорить, береговая овца — она и есть береговая.

— Просто ты боишься моря, — сказала Сигурлина.

Это не очень лестное замечание как-то невольно сорвалось с губ Сигурлины; так часто случается с женщинами, если мужчина им не совсем по нраву.

— Могу тебя заверить, что я гребу не хуже любого моряка, — сказал жених. — А может быть, и получше некоторых, которые возомнили о себе слишком много и разъезжают взад-вперед по свету, хотя пользы от этого никакой ни для себя, ни для других. Часто оказывается, что именно они не умоют держать весла в руках. Уж тебе-то по собственному опыту это должно быть хорошо известно.

— На что ты намекаешь? — спросила Сигурлина.

— Да так, ни на что, Я только хотел сказать, что со счетом все в порядке.

— С каким счетом?

— Пустяки, стоит ли говорить об этом. Всего-навсего счет за кусок материи на платье. Я смогу купить тебе и шелковую ленту, когда мы поженимся. Даже две, если ты захочешь.

Невеста ничего не ответила.

— Ну что ж, мне некогда бить баклуши, — сказал гость. — Нечего разбазаривать время попусту. Мне нельзя забывать про своих коров, они не будут сыты одной болтовней здесь, в Осейри. Молока от этого у коров не прибавится.

С этими словами он распрощался и вышел. Все думали что он действительно ушел. Но кто же, вы думаете, вечером просунул невыразительное, как у трески, лицо в дверь кухни, приветствуя всех? Конечно, Юкки. Он прежде всего посмотрел на Сигурлину, которая чесала шерсть, затем взглянул на Салку Валку, поглощенную чтением «Всемирной истории», окинул взглядом старую Стейнун, примостившуюся в уголке со своим вязанием, и наконец посмотрел на гостя, одетого в темный костюм. Стейнтор в небрежной позе, широко расставив ноги, сидел, раскачиваясь, на треногом стуле и курил.

— Ты опять пришел, несчастный? — дружелюбно спросила Стейнун.

— Днем я тут кое-что забыл, — ответил Юкки.

С врожденной вежливостью и учтивостью он обошел всех присутствующих, здороваясь с каждым за руку. Он никогда не пренебрегал этой церемонией, даже если ему приходилось побывать в одном и том же доме несколько раз на день. Потом он стал посреди комнаты, как корабль в открытом океане, забытый богом.

— Садись-ка на мое место, Юкки, а я сяду рядом с Линой, — сказала старая Стейнун.

Юкки послушно сел. Никто не прерывал молчания. Салка Валка переворачивала страницы «Всемирной истории», спицы в руках старой женщины продолжали однообразное щелканье, гребни в руках Сигурлины скрипели, издавая неприятный звук. Она и не думала поднимать голову и ожесточенно теребила грубую шерсть. Она была гладко причесана. На плечах у нее лежала новая шаль. Стейнтор раза два бросил презрительный взгляд на Юкки. В общем, он не очень-то обращал на него внимание, будто перед ним было пустое место.

Казалось, что так будет продолжаться без конца. Наконец Юкки поднялся и сказал:

— Сигурлина, мне нужно поговорить с тобой. Выйдем на минутку.

— Поговорить? — переспросила женщина, посмотрев на него довольно недружелюбно. На щеках у нее появились красные пятна — первый признак, что она начинает сердиться. — Не пойму, что я такое сделала, что ты шныряешь здесь, как ищейка. Я никогда никого не подводила и никого не собираюсь подводить. А уж если подведу, то только себя. Мне незачем выходить с тобой и не о чем говорить.