Перед дверью возилась целая орава грязных, обтрепанных ребятишек. Они играли камешками, ржавыми гвоздями и трухлявыми деревяшками; двое мальчишек стояли на коленях в грязной луже, воображая, что это открытое море, и пускали кораблики.

Гуйя лежала одетая на койке, прикрепленной к стене. Она не выглядела серьезно больной.

— Салка? — удивилась она. — Неужто это ты? Вот так новость!

— Я слышала, что ты захворала, — сказала Салка.

— Ну и что из того? Можно оставить меня в покое, когда я больна.

— Ну конечно, — сказала Салка. — Ты, слава богу, не выглядишь очень больной, я рада.

— Присаживайся сюда, на постель. В доме, к сожалению, нет кофе, и я не могу тебя угостить.

— Я ненадолго к тебе. Я только хотела с тобой поговорить.

— О чем?

— Я хотела поговорить с тобой о человеке, из-за которого мы повздорили на похоронах твоего отца, — сказала Салка, решив прямо перейти к делу. — Тогда я немало удивилась, что ты вдруг ни с того ни с сего приписала его мне. В то время для этого не было оснований, но с тех пор многое изменилось. Ты, конечно, знаешь, о чем болтают люди в Осейри. Поэтому я хотела спросить тебя, что у тебя с ним общего?

— Думаешь, я не знаю, что ты собираешься отбить его у меня?

— Мы помолвлены, — сказала Салка.

— Пожалуйста, забирай его. Придет время — ты пожалеешь.

— Я не отбивала его ни у кого. Он любит меня.

— Ха! Уж не собираешься ли ты убедить меня, что Арнальдур вообще любит кого-нибудь? Не так уж я глупа!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я знаю наверняка, что Арнальдур не может быть верным вообще. Он любит всех и никого. Для него не существует отдельного человека, он мне сам в этом признавался. Он живет, как птица.

— Я не собираюсь с тобой ссориться, дорогая Гуйя, ни из-за него, ни по другому поводу. Я только прошу тебя сказать одно: когда в последний раз он был у тебя?

— А тебе что до этого?

— Я прошу тебя ответить мне, — сказала Салка, и глаза ее вдруг вспыхнули гневом.

— Он и тебя бросит, — выпалила девушка, тоже рассердившись. — Ты ничуть не лучше меня, хоть у тебя и есть пай в лодке. Ну что ж, если тебе так хочется знать, я могу сказать, что прошло всего-навсего три дня, как он был у меня последний раз. И то, что ты ему не позволяешь… — Тут девушка рассказала Салке все, что было между нею и Арнальдуром в прошлую субботу.

— Ты бы постыдилась рассказывать. Так может говорить разве только гулящая девка.

— Оп бросит тебя тоже, — повторила девушка, — если только мои проклятья и молитвы дойдут до бога. Если я гулящая девка, то ты телка, бесполая телка! Да какому мужчине ты нужна такая? Кто захочет с тобой возиться? Ты не любишь никого, кроме себя. Ты думаешь только о том, как бы побольше накопить денег, и якшаешься с богачами, хоть и прикидываешься «красной», для того чтобы заполучить его. Лучше уж держалась бы за Стейнтора. Он как раз по тебе. К тому же он имеет право на тебя еще со старых времен. Он был у тебя первым и, наверное, будет последним.

Выражения с обеих сторон становились все сильнее и сильнее, а логичность их все более уменьшалась. Наконец возбуждение Гуйи достигло предела. Не договорив фразу, она разразилась рыданиями, такими сильными, что казалось, еще немного — и она окончательно захлебнется слезами.

— Ты такая богатая, красивая, — стонала она сквозь слезы. — Ты делаешь в поселке все, что только захочешь, и ты приходишь ко мне, к несчастной, бедной девчонке, у которой даже еда бывает не каждый день. Богу известно, что ни я, ни мои маленькие братья и сестры никогда досыта не наедаемся. И ты приходишь ко мне, когда я лежу больная, и обращаешься со мной, как с последней собакой, обзываешь меня гулящей девкой после всего, что я выстрадала за эту весну. Никто, кроме бога, не знает, что это было… А мне нет еще и шестнадцати.

И она плакала и плакала, уткнувшись в подушки. Только теперь Салка Валка заметила, что у Гуйи лицо маленького ребенка, которому причинили большую боль. Гнев ее тотчас же улетучился. Ей стало нестерпимо жаль девушку. Как могла она быть так жестока с этим бедным ребенком, больным, несчастным, которого соблазнил ее возлюбленный.

— Дорогая Гуйя, — обратилась к ней Салка Валка. — Прости меня, если можешь. Почему бы нам не быть хорошими друзьями, даже если мы обе любим его? Не могу ли сделать что-нибудь для тебя, Гуйя?

Девушка продолжала плакать. Нет сомнений, она была очень несчастна. Видно, не было предела жестокости, с какой мир и его создатель обращались с этой бедной молодой душой. Салка Валка села около нее и взяла ее за руки.

— Прости, что я обидела тебя, Любовь делает человека жестоким. Мне следовало бы помнить это еще со старых времен. Скажи мне, дорогая, что я могу сейчас сделать для тебя? Не могу ли я помочь тебе немного деньгами?

Девушка, плача, трясла головой и между всхлипываниями проговорила:

— Нет, нет. Ты мне уже помогла деньгами. Ты помогла мне…

— Что ты говоришь? — изумилась Салка. Ей показалось, что девушка лишилась ума.

— Ты думаешь, я не знаю, что это были твои деньги? Деньги, которые он достал, чтобы я могла избавиться от ребенка…

— Что ты говоришь, несчастная? Нет, ты действительно рехнулась!

— Да, они лишили меня ребенка, — плакала девушка. Доктор соглашался это сделать только за двести крон, не меньше. За это ведь легко попасть в тюрьму. Это свершилось в субботу вечером, и Арнальдур помогал ему. Дорогая, не говори пожалуйста, что я рассказала тебе. Он сильно рассердится. Ты ведь не знаешь, какой он бывает иногда сердитый.

Постепенно рыдания девушки утихли, как будто от признания ей стало легче.

— Можешь взять его себе, если хочешь, — сказала она наконец, как щедрый ребенок, отдающий свою единственную игрушку. — Ты такая сильная. Он, наверное, не посмеет быть с тобой таким, какой он есть на самом деле. Что поделаешь, он бросил меня, и моя жизнь кончена. Люди в этом мире не очень-то добры друг к другу.

В этот же самый день, около полуночи, он пробрался к дому Салки и постучал в дверь. Салка чинила свою рабочую одежду и не подняла головы, когда он вошел. Она продолжала шить. Он обнял ее за плечи и хотел поцеловать. Она отстранила его.

— Что случилось, дорогая? У тебя плохое настроение?

— Нисколько, — ответила она с тем притворным равнодушием, с каким человек обычно отвечает, что ему не холодно или что он не ушибся. Арнальдур сел и зажег сигарету.

— Держу пари, тебе кто-нибудь наговорил глупостей.

Она дважды откашлялась, прочистив горло, но молчала.

— Надеюсь, Арнальдур, ты пришел не за моими жалкими грошами, чтобы избавить еще одну несчастную девчонку от твоего ублюдка? — спросила она наконец.

Он отложил сигарету в сторону, поднялся и неуклюже протянул к ней руки, бледный, как полотно.

— Салка, — безнадежно простонал он.

И когда она ничего не ответила и не проявила готовности протянуть ему руку помощи, а продолжала шить, он упал перед пей и, прежде чем она успела опомниться, спрятал лицо у нее на коленях, обхватил ее руками и судорожно вцепился в ее платье, как будто ему угрожала смертельная опасность. Потом он поднял к ней лицо, полное смятения и отчаяния, — такого выражения, страшного в своей муке, она никогда не видела.

— Салка, можешь ли ты понять, как беспомощен я перед любовью? Я просил тебя относиться ко мне, как мать к своему неразумному ребенку. Салка, ты ведь дочь покойной Сигурлины из Марарбуда, разве ты не понимаешь, что люди так же беспомощны перед любовью, как и перед смертью. Я всего-навсего жалкий грешник.

— Неужели? А я-то думала, что ты совсем из другого мира. Насколько я помню, ты утверждал это в прошлом году. Не высоко же ты поднялся над землей!

Она встала и хотела высвободиться из его объятий, но он крепко держал ее за платье.

— Попытайся понять меня, — умолял он.

— Нет, Арнальдур, это ни к чему. Я глупа и, кроме того, я, наверное, плохой человек. Вероятно, нужно обладать большой культурой и добродетелью, чтобы понимать идеалы, а я всего-навсего простая рыбачка. У тебя, верно, есть много друзей, которые понимают тебя куда лучше, чем я.