Местом, где Корины в покое себя чувствовали, было Каверзино — сенокосная пустошь. Так Данюха во радость себе высадил кедровую рощицу. Тоже вот думалось, что земля та навечно его. Защитой дому были и деревья в овиннике. Они оберегли нагуменник от огня при пожаре… Выводил Данюха овощи у себя в огороде. Зависти в том к нему ни кого не было, ни у начальства, ни у зимогоров-активистов. Чудачество, пусть себе тешится. В нашем уезде монастырские монахи коммуной было создали, Богу молились и ладно хозяйствовали на своих полях. Две ветряные мельницы построили, кирпичный завод. Трактор на поле появился. За него сами монахини и сели. Школьников водили на экскурсию к ним. Вроде бы так, по их примеру монашескому и должна жизнь налаживаться. Это было нам через них как бы свыше указано… Вещано пророчески на будущие дни.
Но грозная установка на сплошную коллективизацию все порушила. Веру Христову долой. По-новому велено жить, безбожным колхозом. Не то что лошади, коровы и овцы при доме не держи, но и курицы с петухом. Слухи ходили, что и семей не будет, колхоз — семья. Жены и ребятишки общие. Не могла вот такая хульность от самих человеков изойти. Где и кому тогда было понять, что это наход на нас темных сил и укоренение неволи. Коммунию монастырскую разогнали, монахини разбежались, кто куда под страхом высылки на то же ледяное море, что и кулаков. Но тут вот, как вестники большой беды, появились "огоньки". Возникли они опять же на Татаровом бугре. Перелетали через Шелекшу и Черемуховую кручу, катились по снежному полю, мимо Барских прудов к церкви Всех Святых. Там за лесом и исчезали. Первыми их увидели моховцы. Не "огонек", а "огоньки", будто кто навел на это слово… Сразу-то подумалось, что, может, кто с фонарем на лыжах идет от Шелекши, рыболов кувшины ставил в проруби или охотник по лисьему следу. Мола ли?.. Но и на следующую ночь эти "огоньки" появились. И так продолжалось больше недели, до самого Рождества Христова. Мужики помоложе и парни пытались было гоняться за этими "огоньками". Но они ускользали. Оказывались вдруг то позади, то в стороне. Там, где они блуждали, следов на снегу не было. Память мне нежданно и подсказала, что и об "огоньках" пророчил мне затылоглазый вещун. И слова его опять же вспомнились: "В ночи будут светить дорогу в казенный дом". И как бы в утешение добавил: "Большой беды ему не принесут, но насторожат". Это вот тоже о Данюхе было предсказано. За агитацией о сплошной коллективизации пошло сплошное раскулачивание. Забрали кузнецов Галибихиных, мельников Ворониных, и тех, кто промышлял торговлей или извозом. В Большом селе создали первый в районе колхоз. Авдюха Ключев сулил всем, кто не запишется, высылку на берег ледяного моря под белую волну… На малые деревни так не наседали, исподволь к ним подбирались. Трудовые мужики, начавшие было строиться, разом пыл свой уняли. Так в селах и деревнях остались недостроенные пятистенки зиять мертвыми окнами, заколоченными досками. Мы с Данюхой тоже судили-гадали, что дальше делать? Было ясно, что колхоза не миновать. Однажды он мне сказал, что деревья его в овиннике о беде вещуют. Ветви поникли, то ли его самого, то ли вот себя жалеют? И дубки на Нижнем поле за Шелекшей печаль несут. Деревья, кои человеком посажены, одной бедой с ним страдают.
Вроде бы случайно мы сошлись с Данюхой на меже моховского и сухеровского полей. Я по наитию вспомнил о казенном доме, кой пророчил мужику затылоглазый вещун. Дух его не оставлял меня, наводил на то, чего надо больше всего опасаться. Рассказал Данюхе о своем сне в эту ночь увиденном. Будто для того мы с ним и сошлись, чтобы я ему поведал этот сон. А сон такой. Стая черных воронов налетает на деревню. Мужики дивятся, галдят. Одна из черных птиц села на трубу Коринского дома и каркает: "Драки, драки, драки"… Похоже, дураками этих мужиков обзывает. И они притихли: и верно, чего разгалделись? Но тут один парень, не долго думая, пальнул в ворону из ружья. Вроде и попал. Но она, как ни в чем не бывало, слетела с трубы и прокаркала: "Клято, клято, клято". Подумалось, что птица с Татарова бугра, та самая, коя Данюхе грозила. Она тоже, как и Авдюха-активист, в колхоз мужика заноняет.
Большесельцы прожили лето без своих коров, без овец и куриц и петухами. За молоком для ребятишек ходили на ферму, кою устроили в нагуменнике Галибихиных. Ровно милостыню себе выпрашивали у гордого бедняка, приставленного заведовать фермой. А он "авторитетно" нетерпеливых и сердитых оговаривал: "Колхозные порядки, а то привыкли…" Под осень в Сухерку и Мохово пожаловали уполномоченные зазывать в артель. Я по обязанности коммуниста уговорил своих записаться без ропота. Данюха тоже своим мужикам высказал слово в пользу колхоза. Но моховцы заупрямились. Троих тут же раскулачили. мельников Ворониных раньше еще забрали. Данюху обложили твердым заданием. Он сдал было все, что требовалось. Но не прошло и недели, как его обложили вторично. Судили показным судом вместе с другими на Ляпинские болота торф добывать
А в Большом селе той же зимой возник бунт. Во главе колхоза стоял тогда старший брат Авдюхи Ключева, ярого активиста. Председателя колхоза во всем и обвинили: "Не обеспечил!.." Первым доносчиком и тут стал Авдюха-акитивист, пошел на брата. Будто он, председатель колхоза, сам подсказал мужикам не столбиком ставить подписи под заявлением о коллективном выходе из колхоза, а взять блюдечко, обвести по нему круг на бумаге и подписываться по кругу. Поди угадай, кто первый руку приложил?.. Многих тогда судили. Брат Авдюхи-активиста, первый председатель колхоза, застрелился. Следом за большесельчанами и по другим деревня прошли аресты. Митюха Авсеев, моховский парень, заступился за непокорного Петра Васюкова, за дочкой которого ухаживал. И пропал ни за что. Данюха в эту пору принудиловку отбывал на Ляпинских болотах. И как вот напророчено было этим и спасся. И меня уж, видно, дух старика-отшельника и моего прорицателя оберегал.
Кем считать этого человека затылоглазого, кой предсказал наперед наше житие?.. От злых сил он нас оберегал. Вот стал говорить тебе о нем, и вспомнил последнюю встречу с ним. Он сказал мне тогда: "Ты, Яша, избежишь казенного терема. А тот, которому ты первым обо мне расскажешь, не минует его, но не строгого. Вы оба с ним и будете долго ходить под игом мрачным. Облегчение настанет, когда клятое место будет очищено". Это вот и случилось, Татарова бугра не стало.
Не будь у меня встречи с этим затылоглазым правителем того города, не то, что меня самого, а всех Кориных не осталось бы в Мохове. Марфа Ручейная с дьяком Акиндием тоже удержались заступничеством его духа. Все мы едины по роду, и нам оповедано благо в себе держать. И не по языку и происхождению мы роднимся, а духовно. Такой духовностью и должно крепиться на Святой Руси единство племен разных. Зов далеких родичей навел татарку, Марфу Ручейную, предать земле размурованный прах черного ведуна, утомленного злом. Незримые глазу нашему и неведомые уму силы облекают нас взывом к мирству в вере. Грешники и беззаконники от взывов добру благих сил отворачиваются. Избранники и праведники оберегаются ихней и своей правдой. Вот говорю тебе это, а во мне, вроде как другой кто-то опять же напоминает высказ затылоглазника: "Придет человек, который на Божьих древах высечет лики претерпевших великие скорби. Ими и оградятся от пороков те, коим ведомо держать в осветлении свою землю". Это о грядущем сказано, о нашем художнике Андрее Семеновиче, и о вас Кориных — об имении вашем за Шелекшей. Оно и опасется ликами зримыми с опамятованных дерев. Нива наша вся вокруг засорена наугодием, как дремучий лес буреломом. Она, земля-то мужицкая, на всех ветрах, в самом сердце державы и на виду в неба. Все вокруг нас в чудесах затаилось. Нигде. Ни один народ, ни одна страна не отягощена прозванием Святая. Святая Америка не выговаривается. И на другие страны слово это не ложится. Только вот Святая Русь. Это выстрадано. Мужик наш распят на честном древе животворящего креста Господня. И воскресится он, сойдя с креста, во спасение мира. Грешное изойдет под своим беззаконием. До этой поры думы такие меня не озаряли. Значит, они для тебя, учительницы, во мне береглись. С познанием о мире Господнем и придем мы к благу.
