Винить в том, что свершилось теперь и не знаешь кого. Клянем вот тех, на коих пал знак совершить кару над мирством. А надо бы каждому с себя спрашивать, почему он поддался соблазну зла. Судим других, а своего греха не видим, очерствели сердца. Затылоглазный начальник пороки у тех видел, кто ему был подвластен. И карал за неправду. Но зло шло к нему с доносами, и больше на праведных. И они попадали под его кару, тем его и сгубили. Так на ком же больше вины?.. Он, затылоглазый, как бы от природы таковым родился. А двуглазые стали затылоглазничать по прихоти своей и корысти. И люд разделился на "таких" и "не таких". Человек перестал быть собой. "Таким" — зимогорам активистам — сулен был почет. А ладного мужика — "не такогого" — бросили в пасть зла как наживку щуке жадной… В него, праведного, позволено было тыкать пальцем, как в чужого. И пошло затылоглазие окаянством гулять по Святой Руси. Порочный за более порочным принялся доглядывать.
Затылоглазый правитель настанье такой беды тоже пророчил. Она шаг за шагом, раз за разом нас и охватывала. О Марфе Ручейной, прозванной Татаркой, так поведал: "Есть у вас там потомок рода ведуна. Им и предастся тленный прах самого ведуна земле". Мне наказал наведываться на Татаров бугор, когда на то знаки будут: "Тебе, Яша, — сказал, — буду являться напутным вестником. Я тоже одного племени с ведуном, но тьму его не принял. О воителе — Дмитрии Даниловиче в прошлой его жизни так сказал: "Повергнув черного ведуна, он и сам впал в грех, оставив его замурованным на освещенном старцем-отшельником месте. В озерце вот, прозванном Лягушечьим".
Все в нас, православных христианах, бурное время против воли нашей оставил свое темное. Оно вот и рушится длиться и крепнуть означено только тому, что изначально нам даровано. Сама земля наша родимая бережет нашу судьбинную выть. И терпеливо ждет в вере, что мы избавимся от скверны. Он вот, затылоглазый прорицатель, заботу держал о нас. Что через чистую землю свою и возродимся во Христовом завете. Мирство придет через избранников, — такое его вещание. Затылоглазый через меня духом своим и подает нам вести о грядущем. Является мне во снах и видениях. Открыто говорить о том не каждому можно. А ныне тебе, новому человеку, коему означено длить род Кориных, поведать и должен то, что дому вашему означено.
2
О прожитии дедушки Данила Игнатьича Корина, рассказали тебе домочадцы — Дмитрий Данилович, Анна Савельевна, Иван. С ними прошла его жизнь. А я вот открою тебе свои помышления, кои явлены мне о дедушке. Скажу наперво, что ныне изошло на меня знаком снятия запрета на огласку провидческих видений.
Намедни собирался я к вам в Мохово. С Данилычем хотелось поговорить, остеречь его, чтобы он задум о Даниловом поле пока в себе держал. Дал бы сжиться с этим нашим демиургынам, смирить их с собой. День клонился к вечеру, и я шел в тихости в раздумьях. Вместо Мохова очутился на Татаровом бугре, будто он и не был срыт. Дивлюсь такому наваждению. И тут разом бугор и озерцо исчезли, на месте их поле колосится, кое Дмитрий Данилович задумал сотворить. За полем, на том месте, где дедушка Данило облюбовал было место для своего хутора, ладный дом с разными постройками. Усадьба, значит, Кориных — вас вот с Иваном, детей и внуков ваших. Увиделось как бы то, что и самой тебе вещалось. И я вот в этот ваш дом вошел. Поднялся наверх, на крышу его, оглядел все вокруг. Ветряки, какие электричество дают, провода от них. Через Шелекшу мост ладный над плотиной. С Игнатьичем мы меж собой о многом размышляли. И о ветряках, и плотине разборной, чтобы паводковые воды пропускать. Как бы предстали мне вживе наши с ним тогдашние, в пору, коя НЭПом прозвана, мечтания… К Данилычу, к вам в Мохово, я не попал. В мыслях державшееся видение как предстало, так и исчезло. Стою в своем дворе у крыльца. Будто и вправду возвратился из вашего с Иваном имения — дома-усадьбы за Шелекшей. Вот и разгадываю — к чему явлено мне такое наваждение?.. Мечты-то наши, коли они о благе, и должны сбыться в грядущем.
Через вас вот с Иваном. Чудо и свершается. Несклад одолевается благой мечтой, которая делом обретается.
К Игнатьичу, дедушке Данилу, меня потянуло сразу, как только я из Красной Армии воротился. Тогда я называл его Данюхой, а он меня тоже по-нашему, Якухой. Не батюшке с матушкой, а вот ему, Данюхе, рассказал о разговорах с человеком затылоглазым, с коим свела меня, сына староверского, судьба. Дружба с Данюхой у нас и крепилась. Говорили о том, что после революции самый бы резон мужику укрепиться на своей земле. Вроде бы ее сулили. Годы, означенные этим НЭПом, как бы и давали такую надежду. Данюха тогда и возмечтал выделиться из общины, взять отруб и обосноваться хутором за Шелекшей. Моховские мужики, знамо, противились ему, но рассуждали: Игнатьичу для опытов простор нужен… Хотелось и самим приглядеться, как дело у него пойдет с отрубом?
Данюха совсем, было, решил перебраться за реку, к Татарову бугру. То, что там пугает, его не останавливало. Для своей полоски на Нижнем поле он брал из Лягушечьего озерца ил, удобрял ее. Богомольные старухи остерегали: клятое место, беду насулит. Но он верил, что трудом в добре всякое клятье очищается. Я его в этом поддерживал. Но тут вот с хутором мне его попридержать. Пришли на ум речения затылоглазого провидца: "От напасти может и неторопливость оберечь". Это прорезалось в моей памяти, как вот прорезаются зубы у младенца в свой срок. Прихожу к Данюхе из своей Сухерки. Он в сарайчике-мастерской со стариками беседовал как раз об отрубах. Хутором и верно, чтобы тебе не зажить, молвили мужики, но вот, чтобы зависть кого не взяла, ежели больно разживешься, возьмут да и подпалят, как помещиков палили.
Мужики разошлись, а мы с Данюхой прошли в дом, Анисья к чаю позвала. За чаем он поведал мне сон, кой ему привиделся. Иду я, говорит, к тому месту, где хутору моему быть, я не могу ступить на сухмень, облюбованный для постройки. Ноги от земли не оторвать. Силюсь обороть себя, я тут передо мной возник ров. За рвом стоит человек в черном, ладонью дает мне знак запретный и говорит: "Остановись во спасение себя". Вроде бы проснулся от этих слов и услышал шаги кого-то уходящего от меня… Мне и подумалось о своем приходе, что я послан растолковать Данюхе его сон. И пришли на ум слова затылоглазого, будто только что мне поведанные: "От напасти может уберечь неторопливость". Высказал я Данюхе их уже вслух. И старики об общинной зависти неспроста говорили. Мечта о хуторе у Данюхи и поостыла, но совсем-то не утихла. Ладному мужику и общинная несвобода бремя.
Данюха все же наведывался за Шелекшу к Татарову бугру. Как было враз расстаться с такой вековой мужицкой мечтой. Однажды налетела там на него черная птица, каркнула угрожающе и ударила клювом в плечо: крек, крек, крек, и крылом кепку сбила. Мы и это с Данюхой рассудили как угрозу темных сил, противление его намерениям. Людское это наше затмение, что будто у себя мы живем по воле своей. Неладность наша мужицкая и есть выказ того, что происходит на всей нашей Руси Великой. Избранникам, кому означено, и даются наставления на действа во благо. Я вот коммунист, в районе почтиался, но не рвался, как Авдюха Ключев в большевистские активисты. В этом тоже было мне остережение неизреченное. Тебе вот сказываю о том, что привиделось нам с Данюхой в те годы неверные. Другим-то что говорить. И тебе бы не поверить, если бы самой не было знаков благоволения. Тебя дом принял и тебе в нем быть хозяйкой.
Скажу вот и о предвестии, явленном мне перед тем, как случиться в Мохове пожару. Приехал я с Марфенькой с пустоши на воскресный день. В печке выпарились, помолились, легли спать. Ребята в сенцах, мы под крышей в летней комнате. В полночь я вроде бы проснулся. Вижу в дверях стоит опоясанный красным кушаком человек. В руках топор, вроде бы, кажись, мой. Ровно бы хочет чего-то перерубить. И говорит мне: "Избавление огнем сулено". И вот случился в Мохове пожар, деревня выгорела. Это и спасло Данюху. Когда коллективизация началась, его только твердым заданием обложили, как погорельца. На берегу ледяного моря под белую волну, как Авдюха-активист пророчил, не сослали. Я и помогал ему новый, этот вот дом строить, в коем теперь живете.
