В поселке они встретили несколько старушек, и уже вторая по счету указала им нужное направление. Петр Кривоногов тоже жил на Октябрьской улице, только в самом начале. Туман в поселке оказался еще гуще, чем у стадиона, поселок располагался в низине и туман сполз сюда, словно сонный удав.

Улица казалась бесконечной. Она растянулась на километры. Чем дальше, тем реже стояли дома — старые, покосившиеся, с массивными заборами. Сады становились все менее ухоженными. Нужный им дом зарос кустарником по самые окна. Он был сбит из черных от сырости досок, на железных воротах грубо намалеван крест, по которому они собственно его и нашли. Засов не подразумевал, чтобы его легко можно было открыть снаружи, но Бен нашел прут попрочнее и через щель откинул. До последнего он опасался собаки, но ему повезло, во дворе нашлась лишь пустая конура. Туман был тяжелее воздуха и стал оседать, цепляясь шапками за кусты. Люди по пояс были в молочной каше, и шедшая следом Полина существовала словно бы наполовину.

Когда в доме бухнула дверь, он потянул девушку книзу, и они скрылись в тумане, а для верности еще и заползли за кусты. На веранде, скрытые филенчатой дверью, разговаривали двое. Один был сам Петр Кривоногов, а второй, судя по грубому надтреснутому голосу, его дед.

— Собаку кормил? — спросил старик.

— Сколько тварь не корми, все жрать просит. А покормишь, так дрыхнет, ничем ее не расшевелить.

— Твой батя знал бы, чем ее расшевелить. У него не побалуешь.

— Я тоже не лыком шит. Пока псину не перевоспитаю, кормить не буду. Мочу заставлю пить.

Раздалось сдавленное перханье — дедушка смеялся. Открылась дверь, являя говоривших. По расчетам Петьке было двадцать пять, но одутловатое лицо оказалось изношено на все шестьдесят. По существу он мало отличался от себя в старости.

Вместо дедушки с Петькой имела место быть премерзкая старушенция с испитым лицом, в жирных складках которого были погребены крохотные злые глазки. Огромное тело под расползшимся выцветшим платьем словно состояло из рыхлых не до конца оформившихся кусков. Не стыдясь старухи, Петр спустил штаны до колен и стал шумно мочиться на стену.

— Не застудись, сынок, — сказала старуха.

— Отстань, бабка.

— Не ори на меня, у меня голова трещит от давления. Тридцать лет на таблетках, чую, кровь в голове вся загустела.

— В таком случае, мозг у тебя должно быть вкусный.

— Заткнись и слушай. Ты никто, ты мое говно. И будешь никто, покуда не женишься, только за тебя, урода, ни одна девка не пойдет, — старуха неожиданно застонала, закатив глаза. — Господи, как голова болит. И нет покоя ни днем, ни ночью. Будто кувалдой изнутри молотят.

— Сдохнешь ты скоро, а я возьму и женюсь, — с вызовом заявил Петька, старуха посмотрела на него с сожалением.

— На ком? На псине своей? И для этого я растила тебя, прынца такого, всю жизнь головой маясь?

Петр стоял перед ней со спущенными штанами, со сморщенным задом, невзрачный, неопрятный, и разило от него застарелым потом и мочой даже на расстоянии, видно у парня были проблемы с недержанием, вернее, у него их не было, было недержание, а трусы он похоже никогда не менял, и они разлагались непосредственно на теле.

Да, материнская любовь слепа.

— Псину сколь не корми, все по кобелям будет бегать. Я тебе всю жизнь об этих сучках твержу, да все без толку. Что ж будешь делать, коль она с другим?

— Пристрелю.

— Кишка тонка. Прошлой ночью ты пять разов к псине бегал, все никак не мог насытиться. Я от головы в голос голосила, так ты только смеялся. Когда молодая была, нужна была мамка, а теперь постарела, собакой занялся.

— Заткнись, бабка, а не то в глаз дам.

Старуха оглядела двор, и глаза ее как две булавки уткнулись в открытую калитку.

— Ты чего ворота расхлебенил? Ишь чего удумал. А как собака сбежит, опять на меня всю вину взвалишь, что это я старая виноватая, и все беды у тебя от меня.

— Калитку ты оставила, бабка. А собака не сбежит, она на цепи в подвале сидит.

Старуха обвела сердитым взглядом двор, туман к этому времени совсем осел, так что притаившихся можно было углядеть при желании, многие предметы стали видны, ранее неразличимые в тумане. Тут и там возвышались кучки затвердевших человеческих экскрементов, видно Кривоноговы не утруждали себя посещениям нужника. Землю устилал толстый слой перегнивших листьев, не убираемых годами. Из-под него выглядывали толстые пожелтевшие мослы, похоже, лошадиные. Оправдывая предположение, чуть поодаль лежал уныло длинный конский череп.

— Там кто-то есть, сынок, — прошамкала старуха. — Я их дух чую. У нас так не пахнет. Неси ружо.

Петр нырнул в дом, Бен уже вскочил, не таясь, и потащил Полину к выходу. Шаги грохотали на веранде, лязгал металлический затвор. Бен ни секунды не сомневался, что по ним будут стрелять. Он выволок девушку за калитку и сразу рванул вбок, под прикрытие железных ворот.

Оглушительно грохнуло, по воротам изнутри словно сыпанули гороха, и на трухлявой поверхности появились в круговую отверстия, в каждое из которых можно было просунуть палец. Они побежали прочь и успели укрыться от выстрела из второго ствола за подвернувшимся «Москвичем-412». Бедный автомобиль подпрыгнул, прежде чем рухнуть на простреленные скаты.

Пока Петр перезаряжал, они успели нырнуть в проулок. Полина опрометью кинулась дальше, не разбирая дороги, похоже, он ничего не видела и не хотела видеть от страха. Бен остановился, и, переводя дух, осторожно выглянул.

Являя собой образец законченного психа и видя, что беглецов не догнать, Петр стал вымещать злобу на безвинном автомобиле. Для начала он засадил в него из двух стволов, но этого ему показалось мало. Ухватив ружье, словно дубину за ствол, он выбил уцелевшие стекла. При этом он кричал и плакал.

На шум выглянул испуганный сосед, но выходить не стал, опасаясь последствий.

Петр увидел непрошеного свидетеля, кинулся к забору и стал колотить прикладом.

Заголосили женщины. Бен понял, что погони не будет, и догнал Полину. Испуганная женщина обнаружилась в километре, глаза обычно раскосые и с легким насмешливым прищуром, широко раскрыты.

— Поняла, кто в нас стрелял? — спросил Бен.

— Но почему? Что мы ему сделали?

— Не сделали, но можем. Все дело в том, что мы сделали ошибку, думая, что история закончилась где-то давно в прошлом. Ничего подобного! Она тянется до наших дней, вот почему Базилевский раз за разом летал в этот свой горячо любимый Новоапрельск. Не прошлое он хотел исправить, а настоящее! Надо будет потом сюда вернуться. Успокойся, не сейчас. В нашем времени, — сказав так, он задумался, а будет ли оно, наше время.

Вечером они были у «Восхода». Полина сомневалась, подозревая, что это может быть засада, но что-то говорило Бену, что пенсионера до определенной степени можно не опасаться. К тому же это был единственный, кто предложил им деньги. На три рубля можно было неделю протянуть. Старик ждал их, почитывая крохотную газетку с громким названием "За коммунизм". За его спиной был допотопный щит, рекламирующий новый фильм "Чудная женщина". Дополнительной строкой было указано, что фильм цветной. Бен скрипнул зубами. На поверку 70-й год оказался тем, чем и был: тоской смертной, нуднятиной, черно-белым кино. Он уже привык жить совсем на другой скорости. Ходить в костюме Д-Арси и ездить на блестящей лаком машине мимо пестро-разодетых, а скорее раздетых девиц. Видеть на страницах газет сиськи вместо отчетов Политбюро, а по ящику смотреть 44 канала, а не один. Дед увел их за тыльную сторону кинотеатра, серую и облупившуюся, где и состоялся разговор.

— Работа не пыльная. Надо будет последить за человеком, на которого я укажу. Вот аванс, — он протянул рубль.

— Больно ты скорый, дядя, — возразил Бен, жадно поглядывая на рубль. — С чего ты взял, что мы согласимся?

— А что тебе остается? — по привычке грубо буркнул пенсионер. — Денег у тебя нет.