— Откуда же я знал?..

— Что? Что? Не хотел жениться, а сам лёг рядом и ещё болтаешь о совести?

— Ночь была и…

— Ну и что с этого? Хочешь, чтоб её отец меня убил и тебя прикончил? Ведь Оман на весь белый свет славится, как честный человек!

— Арета!..

— Эй, Дианоз! С той стороны обойди, здесь они! Быстрей! Как бы не убежали! — послышался в это время голос Омана.

А вскоре показался и сам он. Соскочив с коня, отец Пасико бросился к шатру и обнажил длинный кинжал, сверкнувший на солнце.

— Караман Кантеладзе! — завопил он. — Ты осрамил, опозорил меня на весь белый свет! Обесчестил мою семью! Раз так, пусть кинжал рассудит нас с тобой!

Я не успел даже дотронуться до рукоятки своего кинжала, как Пасико в мгновение ока закрыла меня своим телом, а потом бросилась перед отцом на колени и стала его молить:

— Меня убей! Я одна во всём виновата! Караман ни при чём. Я полюбила его и… согласилась… я, я виновата!

— Всех истреблю! — орал Оман и вертел в руке кинжал.

Я, остолбенев, смотрел на эту картину, стоял как вкопанный и ждал, что произойдёт. Теперь мне было всё равно.

Когда отец гневно воззрился на свою дочку, её заслонил Арета, бросился на колени перед Оманом. Он чуть не плача, стал его уверять:

— Это я во всём виноват, батоно Оман! Они здесь не при чём, я совершил это неправедное дело, только я! Не думал я, что вы так страшно обидитесь!

Оман слегка остыл:

— Сволочь ты, мерзавец, разве я тебе не говорил, что не отдам дочку за такого лодыря? А ты всё же по-своему решил? Разве после этого у тебя не должны отсохнуть ноги, если ты переступишь порог моего дома? Разве тебе не стоит выжечь глаза, когда ты глядишь на меня. Ну что же мне с тобой делать, негодяй?

— Ваша воля, батоно! Хоть убейте! — испуганно таращил глаза Арета, а сам прикрывал грудь буркой, чтоб она, если Оман замахнётся, послужила ему панцирем…

— Эх, — вздохнул Арета. — Все кругом недовольны! Да, под несчастливой звездой я родился: с одной стороны, зять грозится, с другой, тесть хочет меня зарезать! Так мне и надо! Какого чёрта я связался с этим делом?

— Заговор против меня устроили? — бушевал Оман. — Сначала на весь свет опозорили, а теперь, мало того, — хотите, чтоб я ещё запачкал руки в крови? За всю свою жизнь я муравья не тронул, а теперь вы хотите, чтобы я стал убийцей? Впрочем, что мне с посторонних-то спрашивать, когда вот она — главная виновница. — И ткнул пальцем в дочку. — А ну-ка, длинноволосая и короткомозглая, вон отсюда! Я с тобой дома расправлюсь! Научу тебя уму-разуму, будешь у меня от отца без разрешения убегать. Цепью тебя свяжу, проклятую!

— Не вернусь я больше домой! Не вернусь!

— Насильно заберу!

— Уже нельзя мне домой, грешна я…

— Что? Грешна? Успели? Боже, что это я слышу?! Ославила меня на весь белый свет! К чему мне теперь жить? Кончено всё! Ты больше мне не дочь! Отныне ты больше не переступишь порога калитки Омана Чаладзе! Ты для меня мертва! И никому не говори, что я твой отец! Знаю, горе доконает меня и я скоро умру, так смотри же, не смей плакать по мне, иначе я выпрыгну из гроба и задушу тебя! Отныне и ты, и твой похититель, вы оба мертвы для меня! — и Оман, со злостью всадив кинжал в ножны, вскочил на коня и поскакал по тропинке.

Перед шатром рыдала упавшая на колени невеста.

— Что же мне делать? Утопиться, что ли? — произнёс я, совершенно обалдев от переживаний.

— Не бойся, — вмешался Арета, — отцы всех похищенных девушек всегда вначале ведут себя так! Вот, как дети пойдут, отец ещё сам напросится в гости да и крестины пышные закатит. А то как же! Одному мне только плохо: никто ничего не даст за посредничество…

— Заткнись, Арета, иначе выкупаю тебя в холодной Риони. Ты думаешь — меня только и беспокоит, как с тестем помириться?

— А что же?

— Как мне теперь с этой несчастной быть?

Услышав это, Пасико зарыдала громче. Её лицо, помятое и измученное от бессонницы, совсем обезобразилось. Другой такой уродки я сроду не видывал и старался не смотреть на неё. Но тут у меня мелькнуло: а вдруг в этой женщине уже спит мой малыш!? — И я снова повернул к ней голову.

О, боже великий! Что ты мог сотворить с женщиной в одно мгновенье! Пасико теперь не казалась мне дурнушкой…

— Ну, хватит, помолчи! Потоки твоих слёз утопят меня! Разве это поможет нашему несчастью? — Я совсем растрогался и заставил её подняться.

— Вставай, осенняя земля сыра.

Пасико оперлась на мой локоть и встала.

— Так и надо, милые вы мои! — обрадовался сват.

— Убирайся, Арета, иначе, клянусь духом отца, весь свой гнев на тебе вымещу!

— И это вместо благодарности?!

— Тысячу лет проживу, а не забуду, как ты меня уважил!

— Да, уж я проиграл своё вознаграждение, но… к чёрту мою буйную головушку! Зато ведь благородное дело сделал! Ничего, бог даст, добро не пропадёт!

— Ступай своей дорогой, говорю!

— Срази меня бог на месте, если сердце моё не наполнено любовью к тебе! — и он несколько раз так ударил себя по груди, что чуть не проломил её. Грудь его издала точно такой же звук, как если бы ударили по пустому кувшину.

— Ступай, Арета, ну же! Так лучше будет для нас! Пойди, обрадуй Кечо! Караман, мол, везёт свою любушку, и приготовься встречать его с факелами!

Мы с Пасико остались одни. Она не вымолвила ни слова, и я молчу. Хорошо ещё день выдался тёплый.

Сидим мы врозь перед шатром и внимаем беспрерывному клокотанию реки. Конь пощипывает осеннюю травку, да иногда поглядывает на нас с удивлением.

Я не чувствую ни голода, ни жажды. Жизнь словно забросила меня куда-то, где не едят, не пьют и где ничего не хочется — даже самой жизни.

Пасико притулилась на пенёчке. Она обняла колени сцепленными пальцами и упорно глядела в землю. Я с омерзением поглядывал на неё.

— Ну, чистая обезьяна!

А в душе, словно кто-то твердит: это мать твоего ребёнка! И тут же, как по мановению волшебника, на моих глазах уродка преображалась и становилась прекрасной…

Не знаю, как на том свете, но что рай и ад существуют и на этом свете, я убедился окончательно.

Сижу, поглядываю на притихшую невесту и вспоминаю её поцелуи. И сладка же была эта обезьяна! Какая же пчела насобирала ей столько мёда?

«Ведь это именно она тебя так целовала», — уверяет меня кто-то в душе. «Неправда, — возражаю я, — вчера на лошади со мной была Цицино».

И никто меня не может переубедить, что это не с уст Цицино я пил минувшей ночью нектар, который потом опьянил меня… Вот тогда-то и подменили мне любимую! Подождём, пока Пасико поцелует меня, тогда и посмотрим, опьянею ли я?

«Что же ты теперь собираешься делать? И нынешнюю ночь провести в давильне?» — снова спрашивает меня кто-то в душе.

«Не знаю, ничего не знаю…»

«Караман, ты всегда так легко подчинялся судьбе! А раз она дала тебе Пасико, то ты и теперь должен проявить мужество и примириться со случившимся».

«Да разве в непротивлении истинное мужество? Я слыхал, что самый отважный рыцарь тот, кто борется с превратностями судьбы».

«Мир сложен и непостижим! Да, настоящее мужество в борьбе, но случается иногда, что ты должен повиноваться судьбе… Не забудь, что Пасико у тебя первая, а…».

«Что?»

«А у тебя две макушки, две! Помнишь, что тебе сказала мать Этери, когда вымыла тебе голову?»

«Да, да!»

«Вот видишь, нет худа без добра!»

Две мои макушки тогда заставили меня проклинать себя, теперь же они принесли мне облегчение и заронили искру надежды. И надежда заорала мне в ухо: «Не стареть же тебе с Пасико, ты сильный человек, временно должен примириться с этим. Небольшая беда не должна тебя сломить. Утешься».

Вот какова жизнь! Одно и то же может стать и горем, и счастьем!

…Поздним вечером я привёз домой похищенную женщину.

Я поцеловал её, и она ответила мне, но не почувствовал ни капельки мёда на своих губах. Тогда я окончательно убедился, что это поцелуи Цицино опьянили меня прошлой ночью. Но что поделаешь, сны не повторяются! И я снова примирился с судьбой.