«Нет, — думаю, — не солнце, конечно, даёт земле жизнь, а вот это тепло, — сладостное и трепетное, — и кровь моя, несущаяся скаковой лошадью, вскипающая волнами, бьющаяся о пылавшую грудь девушки».

Девушка дрожит.

— Неужели боишься, божество моё?

— Да… — лепечет она и горячо обнимает меня за шею. — Да, да…

Я понял, что она жаждала того же, что и я, — и приподнял с её лица башлык. Мои дрожащие губы встретились с её устами. Найдя их, я уже не отрывался от них и даже чуть было не потерял сознания.

Целую я её, ласкаю, и чудится мне, будто у меня выросли крылья и я вот-вот унесусь в поднебесье.

Девушка тоже крепко прильнула к моей груди, словно её ко мне припаяли. Я пил нектар из её уст: — нет, не девичьи это губы, а нечто раскалённое, как железо, которое Адам Киквидзе достаёт из огня. Но только это железо не жгло меня, а заставляло бурлить мою кровь, и я чувствовал себя, словно в блаженном сне.

«Боже, даже ради одного этого мгновения стоило мне родиться на свет. Оттого, наверное, и называют человеческую жизнь быстротечной, что в ней бывает лишь одно такое мгновение. Так вот, оказывается, каковы они, женские уста! Благодарение тебе, боже, за то чудо, которое ты сотворил!»

Вот теперь-то я окончательно уверовал в бога и почувствовал неодолимое желание бить челом перед его изображением. Когда ещё со мной такое было, чтобы ежеминутно я о нём помнил?! Бывает, наверное, когда бог и сам о себе забывает! А меня, положа руку на сердце, эти ласки довели до такого состояния, что я самому себе казался богом, восседавшим над облаками, или же, по крайней мере, его ближайшим другом и побратимом… Казалось, вот-вот оторвусь я от земли и вознесусь со своим ангелом в поднебесье…

Я теперь удивляюсь, как же мне удалось, в том любовном дурмане удержаться в седле и не грохнуться на землю. Спасибо лошадке, она у меня оказалась на редкость сообразительная. Словно поняв, что происходит со мной, лошадь замерла на месте, не шелохнувшись. А ещё, говорят, у скотины разума нет и сердца!.. Чего бы я только не отдал, чтобы хоть во сне ещё раз пережить то мгновенье! Но сны, видать, не повторяются, как и заветные минуты!

Девушка не издавала ни звука. Её, как и меня, видно, тоже одурманил и закружил ей голову первый поцелуй. И вдруг, не услышав её дыхания, я страшно перепугался: не задохнулась ли она, точно мышь в бочке мёда? И оторвал свои губы от её уст.

Помнится, Пасико мне не понравилась ещё и оттого, что я подумал: «Небось, своими губами она навсегда может заморозить человека». А вот в том, что поцелуи Цицино источают сладость и аромат, я нисколько не сомневался.

— О, прекрасная, душистая, как розовая вода, смотри, не задохнись! — и я погладил её по голове. — Отдохни немного, луч солнца, соперница луны… — Но тут слова застряли у меня на губе, которую я крепко прикусил.

Ах, чёрт! Ведь я только вчера с таким трудом избавился от луны! Как это дьявол меня попутал обмолвиться? Тьфу, сатана!

А помянув про луну, я тотчас же вспомнил и Кечо:

«Балбес ты несчастный, — думаю я, — смылся и решил, что я опущу руки? Небось, завтра же, когда моя Цицино выйдет во двор, что перед самым твоим носом, ты взглянешь на неё своими бестолковыми глазищами и лопнешь от зависти. Ещё бы! Твоя Теона не ровня ей. А впрочем, чёрт с тобой! Хорошо ещё, что вовремя тебя отшил! Не будь дурного твоего глаза, я б давно уже нашёл свою судьбу… Зато теперь, смотри и давись от зависти. Не бойся, на свадьбу позову, чтоб хорошенько тебя позлить. А то ведь найдёшь залежалый товар и в жёны мне прочишь! А почему? Да потому, что не хотел, чтоб мне досталась жена краше твоей. Ан нет, не вышло, миленький! Думал обмануть меня хитростью? А я не так-то прост, меня не проведёшь! Эй, Сакивара! Приготовься! Караман Кантеладзе везёт свою солнцеликую!»

Нечего и говорить, что Сакивара не слышала моего бодрого призыва; во-первых, я был от неё далеко и держал путь совсем в другую сторону, к шатру, что возле бараконской церкви на берегу Риони, а во-вторых, — всё это я кричал в своей душе.

Уж запестрел купол небосвода, когда я остановил коня у шатра. Ловко спрыгнув, я тотчас же поспешил на помощь своей прекрасной царице. Взяла её на руки, чтобы не оскорбить подошвы её ног прикосновением к земле, я внёс её в шатёр и, закутав в бурку, уложил в давильню. Потом вышел к коню, который послушно стоял на месте, привязал его к дереву и, вернувшись в шатёр, запер дверь на засов.

Нет, не бойтесь, я вам не наскучу рассказом о том, что произошло той ночью в шатре. Это вы и сами без труда поймёте.

Я благословлял бога за то, что он сотворил ночь. Продлись, продлись ночь безумного счастья!

— Тебе не холодно теперь, Цицино?

Девушка издала стон и так сильно обхватила мою шею руками, что я чуть не задохнулся.

И вот, наконец, почувствовав себя прошедшим сквозь огонь и воду, я насмешливо подумал: «Ну, теперь можешь пожаловать, господин мой Оман, милости просим! Попробуй отнять у меня похищенную!»

В шатре было единственное узенькое оконце. Прижавшись к нему лбом, я увидел: звёзды постепенно угасали и приближался рассвет. Предутреннюю тишину нарушали тихий шелест листьев да негромкое ворчание реки.

Стало зябко от предрассветной сырости, и я, снова скользнув под бурку к Цицино, согрелся рядом с ней и задремал.

Разбудило меня лошадиное ржанье. Я открыл глаза. Под буркой была беспросветная темень. Высунул я из под неё голову, — всё равно ни зги не видно. Поднялся из давильни, и вот тогда-то свет из окошка резко стеганул по моим глазам, ослепил меня и взор окутало молочно-белой мглой. Я зажмурился и попробовал открывать глаза постепенно. Белая мгла рассеялась.

Я распахнул дверь: конь стоял понурив голову, ночь давно уже сложила крылья, а звёзды с неба куда-то запропастились. Вокруг ни звука. Проснувшееся солнце только-только протирало глаза. Бараконская церковь с задумчивой грустью взирала на окрестные дали.

— Рассвело! Вставай, моё солнышко! — сказал я и тронул бурку.

— Боюсь! — ответило солнышко из давильни.

— Чего, мой ангел? Всё уже позади! Теперь нас с тобой никто не разлучит, если даже сам Христос с неба спустится!

Бурка заколыхалась. В устоявшейся в давильне плотной темноте передо мною возникло сначала очертание головы, и только потом я различил глаза.

Жуткие рыбьи глаза! Пустые и холодные, лишённые всякого смысла. Да, это мне в тот миг так показалось!

Случается счастье, в которое не веришь, но приходит порой и беда, в которую тоже не можешь поверить. Тогда мы тотчас же закрываем на неё глаза и тешим себя мыслью, что всё это сон. Такое вот и стряслось со мной. Крепко зажмурившись, я открыл глаза, снова закрыл, и вновь открыл:

— Женщина, кто ты?

— Всю ночь вздохнуть мне не дал, а теперь не узнаёшь?

Я не поверил не только глазам, но и ушам своим. «Не иначе, как всё это мне чудится, — подумал я, — такое ведь может привидеться лишь во сне, — и это, конечно, сон».

Я ущипнул себя — больно. Нет, думаю, какой же это сон? Горе, трижды горе тебе, Караман! Думал, что прошёл сквозь огонь и воду, а тебя, несчастного, поджидала великая беда.

Я попятился, дикими глазами уставившись на торчавшую из давильни женскую голову. Нет, глаза не обманывали меня: передо мною была вылитая обезьяна с поганой рожей. «Неужто это исчадие ада я ласкал и целовал всю ночь? Почему я не ослеп, если суждено было мне увидеть это уродство?» И недавние поцелуи тут же вызвали во мне тошноту и отвращение. «Ах, лучше бы совсем не рассветало, — с ужасом думал я, — и я бы отправился на тот свет, храня на губах вкус опьяняющих ночных поцелуев. Мне больше уж ничего не надо было от жизни! Ах, Арета, Арета, попадись ты мне сейчас, я ощипал бы тебя, как воробышка! Впрочем, всё это ведь не только твоих рук дело, тут без участия девушки ничего бы не вышло!»

Что ж мне теперь, думаю, делать? Великая беда, как и большое счастье, омрачает рассудок. И я, опять взглянув на торчащую из давильни голову женщины, как безумный, выбежал из шатра.