— Здравствуй, — говорит, — проказник, как твои близнецы поживают?

— Живут себе, молоко сосут да спят, что им ещё делать?

— Ну, коли сосут, значит, всё в порядке, ничто их не одолеет, потому что лучше материнского молока ничего в мире нет. Первейшее оно лекарство от всех болезней. А это что за парень такой, не узнаю я что-то.

— Сын Амбролы Кантеладзе, сосед мой, двор в двор живём.

— У него, что, тоже близнецы?

— Да нет, не женат он ещё, тётушка Фосинэ, теперь вот приглядывается.

— Молодец! Мужчина всё должен делать вовремя. Твоих я знала. Хорошие у тебя были родители, жаль рано ушли. Ты, детка, что, один теперь живёшь?

— Да, батоно.

— А что у тебя за хозяйство? Поле, небось, виноградник.

— Как же.

— Один управляешься?

— Кое в чём соседи помогают.

— Да-а, не мешало бы тебе хозяйку завести. Где отдыхать будете, на террасе, или под орехом?

— Всё равно, — ответили мы одновременно.

— Этери! — позвала она, — ты чего прячешься? Никто тебя похищать не собирается, вынеси-ка на террасу скамейки.

Сели мы.

— Не люблю я всяких туманных разговоров, вокруг да около, — начала вдова. — Когда в дом, где девушка на выданье, мужчины молодые приходят, понятно ведь сразу, зачем они пожаловали. И вы небось… Так вот я вам что скажу, дорогие. Тут моя дочь, и вы тут же. Оглянитесь друг на дружку, потолкуйте о том о сём, а там видно будет, что да как. Не люблю я спешки, но и волынить тоже ни к чему. Пожаловал раз как-то к соседке моей сват, отказали они, сначала, думали, вернётся, просить станет, — нет, не вышло дело, потом других тоже не оказалось, так и сидит, бедная, в девках по сию пору. Жалеет, конечно, теперь, да поздно уж. Девушка всегда бояться должна, как бы ей, храни бог, дома остаться не пришлось. Уж я-то не боюсь, что дочь моя дома постареет, но всё-таки всему своё время есть. А бывает, что у девушки, которой счастье раз изменило, замуж выходить охота пропадает. Поэтому-то и говорят — всякому овощу своё время.

Этери тут же стоит, за спинку материнского стула от смущения прячется.

— А теперь, — говорит Фосинэ, — погуляйте немножечко, двор осмотрите, в огород, в виноградник пройдитесь. Поглядите друг на дружку хорошенечко, познакомьтесь. Да вы не стесняйтесь, ничего в этом нет стыдного да плохого. Плохи только лень и распущенность. Ну, идите!

Двор, словно ладонь блестит, как зеркало, нигде не пылиночки, прямо хоть языком лижи.

В курятнике петух курицу под себя подмял, испугалась курица, заквохтала. А мы с Этери от смущения до корней волос краской залились и друг на дружку глядеть не смеем. Небо над нами синее-синее, и солнышко на середине его появилось, постояло немножечко, потом жарко ему стало, и в тучки оно белые окунулось. Ветки большого ореха навевали прохладу.

— Очень я орех люблю, — выдавил я из себя кое-как, — хорошую он тень даёт и плоды вкусные.

— Этот орех ещё отец моего деда посадил, — не глядя на меня, проговорила Этери.

Мир праху его, прадеду Этериному, благодаря ему замок у нас с губ у обоих сорвался. Осмелели мы и принялись облака хвалить и виноградник без внимания не оставили, а заодно и ветерок, что с Риони тихонько веял.

Как вернулись во двор, вынесла нам Этери две стопки карточек:

— Посмотрите-ка, пока мы на стол накроем.

Представительный мужчина был отец у неё, высокий, широкоплечий, усы густые.

— А это кто такие? — спросил я, увидев на портрете двух юношей.

— Братья мои, в Кутаиси учатся.

— Ничего на свете лучше учения нет, — вставил слово сват, — хотя немного оно даёт, если сам человек ничего из себя не представляет.

Потом мне попалась карточка девочки, очень похожей на Этери, красивая она была, а главное, на щеке у неё родинка большая, ещё больше её красившая. Я поглядел — Этери, настоящая Этери, только у Этери…

— Ты это?

— А что, разве не похожа?

— На карточке у тебя родинка была, а теперь где, кошка её что ли, пока ты спала, съела?

— И не спрашивай! — махнула рукой девушка. — Как села я сниматься, прилетела на мою беду муха, уселась мне на щёку и ни в какую. Так вот и получилась у меня родинка.

— Очень она тебя красит, родинка эта. Хотя и без неё ты ангела краше, — сказал я ей.

Поняли мы с Этери друг друга без лишних слов. Больше меня Кечо этому обрадовался. Заиграй кто на дайре, он от счастья плясать бы пошёл.

— Пожалуйте к столу, дорогие, — пригласила нас хозяйка.

Увидели мы стол, полный яств, и ноги сами нас к нему понесли.

— Вы уж простите, дорогие, что никого другого я не пригласила. Сегодня мне только с вами повеселиться хочется, — начала Фосинэ. — Садитесь, — пригласила она нас. — Кто, говорят, как мужчина пить да веселиться не умеет, тот и работать по-мужски не сможет. А вы пить умеете?

— Меня-то дед в вине крестил. А вот сват мой не очень это дело уважает, если его рогом из петушиной шпоры напоить, и то опьянеет, — расхрабрился я.

— Скажи уж и о том, что стоит к носу мне вино поднести, как сразу мравалжамиер начинаю. Посмотрим!.. — разозлился сват.

Фосинэ наполнила стаканы.

— Так как сыновей моих нынче дома нет, буду я вместо них и тамадой, и виночерпием. Благословен будь очаг дома этого, чтобы никогда огонь в нём не потух, ибо огонь хорошего очага душу греет. Добро огонь творит. Пожелаем же, чтобы огонь этот согревал сердца многих людей. Да здравствует добрый огонь семьи! — говорила она и сама на огонь ярко пышущий похожа стала.

— Ух ты, какое вино! Покойника к жизни вернёт, — поднял свой стакан Кечо, — от цвета одного опьянеть можно.

Вино и впрямь было отличное. Выпил и я за здравие семьи, и за процветание очага. Мертвецом нужно было быть, чтобы такое вино не выпить. Фосинэ, как мужчина пила, я с нею наравне. С Кечо, не знаю что стряслось, какой на него бог разгневался, разобрало его тотчас же, и стал у него язык заплетаться.

— Что с тобой, проклятый, что это на тебя нашло? — спрашивал я его, увидев, что он пролил вино себе на грудь.

— Ты что думаешь, я и вправду пьян? Нет, дорогой, меня благодать этого дома опьянила. Вижу я, дело слажено, и радость меня разобрала. Ты-то ведь меня знаешь, не раз вместе бражничали! — оправдывался он.

— Коли не может пить, я не неволю, пусть из-за стола встанет, — сказала тамада.

— Могу, ещё как могу! Налей-ка мне ещё! — стал упрямиться сват.

— Ладно, Кечули, хватит! — пытался успокоить я его.

— Налей, тебе говорю! Неужто я стакан вина выпить не в силах, позор тогда моим усам! Не мужчина я, что ли? И не проси, и не уговаривай, — зажмурив глаза, он подносит стакан ко рту: — Да что стакан, рог тащи! Что я баба, по-вашему, что ли?

— Полно, Кечули, что на тебя нашло? Бедняга, тебе следовало из петушиного рога сегодня пить, — сокрушался я.

— Это ты мне хорошо напомнил, мой Караман, — сказала Фосинэ. — Ну-ка, дочка, принеси сюда Алфезов рог да напёрсток не забудь.

Девушка тотчас же принесла малюсенький, величиной с мизинец рог, вырезанный из петушиной шпоры, и маленький напёрсток.

Фосинэ осторожно наполнила и высоко подняла оба сосуда.

— Был у меня дядька, Алфезом звали. Более злого и жадного человека на всей земле не сыщешь. В жизни никому ничего не одолжил, а уж о том, чтобы подарить, и вовсе говорить нечего. Как-то раз, помню, после раздела, поглядел он рано утром на наш двор и ну жене своей жаловаться: смотри, мол, какой у брата моего снег хороший лежит. «Пусть ослепнут у тебя глаза, — напала на него жена, — чего это ты всем завидуешь? Потому-то тебе бог ничего и не даёт! Неужели с неба для тебя один снег падает, а для него другой?» Всякий человек, плохой он или хороший, говорят, для другого зеркало. Поэтому-то и пью я из этого рога за здоровье Алфеза, большего он недостоин. А напёрстком — за здравие супруги его. Тётка моя — женщина неплохая, но раз мужа своего до сих пор человеком сделать не сумела, большего недостойна.

— И всё это мне следует опорожнить? — засмеялся я, когда будущая тёща передала мне сосуды.