Вот когда родителям действительно следовало бы пса во дворе на привязи держать!

Я так распалился, что забыл отцовские наставления — разузнать какого рода-племени невеста. Да, кстати сказать, в этом-то и необходимости не было. Всё здесь казались здоровыми. Брат, правда, помер, но не от болезни ведь, — на охоте оступился. Ну, а беспокоить других мертвецов в их могилах у меня, признаться, не было никакой охоты. Пусть себе спят спокойно! Нушия улыбалась мне, и этого было достаточно.

Девушка, сославшись на недометённый двор, встала и ушла.

Сват подмигнул мне, и мы вышли с ним на террасу. Хозяйка тем временем вынесла нам стулья, а сама на кухню ушла.

— Дела пока на мази, — заметил Кечо.

— Почему пока? Девушка мне улыбается. Отцу-матери я тоже нравлюсь, кто же ещё может мне поперёк дороги стать? — удивился я.

— Будешь теперь меня обманщиком называть, а?

Нушия снова взялась за веник.

И зачем такой девушке приданое, — подумал я, хотя она вовсе не выглядела бесприданницей.

Я снова посмотрел на неё, и вдруг у меня вырвалось, как песня:

— Э, парень, — поморщился сват, — твои песни мне ещё на Накерале надоели. Ты чего это здесь уселся и, как сова, глазами ворочаешь? Спустись-ка, покрутись рядом с девчонкой, ей-то и напой чего-нибудь. Я ж твои таланты знаю, ты ей покажи. Расселся тут и мурлычет. Встань, к ней иди!

— А про что говорить?

— Да вы только на него посмотрите, про что говорить, не знает?! В другое время язык у тебя, как собачий хвост, болтается, что же вдруг теперь он отсыхать стал! Ой, мамочки, уморил! Меня спрашивает, про что ему говорить. Если все слова забыл, стишки вверни, бабы это дело очень даже любят. Давай, давай, раскачивайся!

— Все мои стихи в Тбилиси на кладбище остались!

— Тогда скажи ей что-нибудь поласковее. Ласку да похвалу все любят.

— Ну, что, что сказать?

— До чего я дожил, видите, он у меня слова стал занимать! Ладно, ты ей вот что скажи: «Ослепительна ты, как солнце, и как луна прекрасна!» — Ну-ка, повтори.

Я повторил.

— Хорошо, — кивнул он мне, — теперь иди…

Спустился я во двор, подошёл к девушке, открыл было рот и вдруг почувствовал, что все слова, каким меня сват учил, я забыл и вместо этого пробормотал еле слышно:

— Какой у тебя, девочка, чудный веник!

Нушия в ответ громко расхохоталась, посмотрела мне прямо в глаза. Это длилось какую-то секунду, и вдруг как помешанная бросилась от меня прямо наверх по лестнице, так, словно смерть за нею гналась.

Я остолбенел. Конечно, пошутил я неуместно, это мне и самому было понятно, но ведь Нушия совсем не обратила внимания на эту шутку. Здесь, видимо, крылось что-то другое, недаром она стала бледна как смерть. Что же всё-таки с нею стряслось?! — недоумевал я. — Может, нечистая сила в неё вселилась? Недаром ведь родители её не держат собаку на привязи? Такая красавица и вдруг до сих пор не замужем, странно как-то. Я тотчас же рассказал обо всём Кечо, он — родителям Нушии. Те пришли в недоумение.

— Что с тобой? — спрашивали они дочь.

— Оставьте меня, — умоляла она, — скажите этому парню, пусть уходит отсюда поскорей!

— Почему, генацвале? Что с тобой, доченька, что тебя так расстроило?! — спрашивали наперебой испуганные родители.

— Скажите ему, пусть уходит, пока чего худого со мной не случилось, — умоляла девушка. — Не выйду я за него ни за что! — обливалась она слезами.

— Что ты, милая, чем он тебе не по нраву? Не урод, не хром.

— Всем хорош, лучшего парня отыскать трудно.

— Может, дурак или простофиля?

— Боже упаси!

— Может, неотёсанный какой, слова сказать толком не умеет?

— Что вы, прирождённый тамада он.

— Что же тебе тогда надо? Без недостатков ведь только бог один.

— Не приставайте ко мне, сказала не выйду, и всё тут! Оставьте меня в покое. — Снова стала она обливаться слезами и бросилась на кухню.

Я всё стоял, опустив голову, и перебирал в памяти, чем мог её обидеть. Но сколько ни старался, никак не мог сообразить, в чём я провинился. Потом задрал голову вверх и посмотрел в глаза Георгию, и шапка у меня упала, я наклонился, поднял её и снова надел.

Поступок Нушии нас всех поразил. Все мы горели одним желанием узнать, что же всё-таки с ней стряслось. Ясно было одно: что-то её мучило, но трудно ей было в том открыться.

Мы устремились за ней в кухню.

— Говори, какая тебя муха укусила? — накинулась на неё мать.

— Не выйду и всё! — упрямо твердила девушка. — Лучше уж в девках мне состариться, чем за него идти…

— Почему, почему? — спрашивал отец. Он грозно сдвинул брови. — В последний раз тебя спрашиваю, почему?

— Не могу!

— Скажи в конце концов, почему не можешь, съест он тебя, что ли?

— Хорошо, только вы выйдите, я маме скажу.

Мы покорно вышли. На пороге я остановился и навострил уши.

— Не могу, мамочка, — услышал я рыдания Нушии, — всем хорош, очень он мне нравится, но не могу. Сестрой ему буду, а женой не могу… Посмотри ты ему в глаза хорошенечко, на покойного Ростома нашего похож он, вылитый его портрет. Извинитесь перед ним, мамочка, плохого чего чтобы не подумал бы… Ох, не могу, нет, не могу!

Слёзы Нушии обожгли мне сердце. Конечно, я всё понял. Не хам ведь я неотёсанный, чтобы такого не понять. Распрощались мы с хозяевами и пошли чисто выметенным двором прочь. И сват мой опечалился, загрустил, молча он за мной поплёлся, потом и говорит:

— Не сердись на меня, Караманчик, ей-богу, нет на мне вины. Страшно всё-таки этот мир устроен.

— Кто ж тебя винит? Помолчи уж лучше…

Всегда почему-то хочется виновника поражения найти. Вот и я так, взял да и на луну всё и свалил. Во всём, говорю, это она, проклятая, виновата, это она наслала на меня колдовские чары.

Сами подумайте, разве виноват я, что на брата Нушии похож? Коли не везёт человеку, то всё у него будет не так, как надо, и мертвец ему изгородь на пути поставит и живой дорогу перебежит. Брат Нушии, Ростом, со скалы слетел, да меня с собою увлёк. Сам погиб и меня погубил, вот так-то, дорогие мои…

Пришла зима. Накинули на плечи мы чёрные бурки, разумеется, у соседей одолжили, а сын Темира Сеит коней нам одолжил, за деньги, конечно. Хотел было я на месяц коней взять, да запросил он больно дорого, договорились на неделю. Вскочили мы с Кечо в сёдла и айда!

— Куда теперь путь держим? — сам у себя сват спрашивает.

Остановились мы на перекрёстке. Хотел было я ему тогда сказать, давай в Квацхути подадимся к той девочке, которой я вместо тебя понравился, — да не посмел, вдруг, думаю, обидится ещё.

— Вот что я хочу тебе предложить, кацо, не пошёл бы ты в примаки в богатую семью, а?

— Да ты что! Даже не говори мне про это. Остудить свой очаг, чтобы чужой согреть? Не пойду я на такое. Да и единственная их дочка тоже ещё не известно, что за птичка. Нет, уж, уволь.

— Это ты напрасно. Макрине — девушка ласковая, приветливая, всем она улыбается, со всеми смеётся.

— А может, она ненормальная?

— Брось дурака валять. Уж такая она воспитанная да обходительная, слова просто не скажет, всё «батоно» да «батоно», добродетель ходячая.

— Знаешь, что мне в городе имеретин один рассказывал? Содрали, говорит, с лисицы шкуру да на волю её выпустили, а она в поле бежать, завидели её крестьяне и на смех подняли, пуще всех смеётся крестьянин, что в зятьях живёт, а ободранная лиса ему и говорит: «Ты чего надо мной смеёшься? Моя доля всё лучше твоей. С меня один раз шкуру содрали, а с тебя вон каждый день дерут». Рассказал это имеретин, услышал рассказ кахетинец и другую притчу поведал: идёт как-то такой вот зять по дороге, повстречалась ему жаба: «Фу, на что ты похожа!» — говорит ей зять, а она в ответ: «А всё-таки я лучше тебя. У меня-то своя нора есть, и никто меня попрекнуть не может в том, что не своим живу». Вот так-то, милый мой!