— Так вот и пойдём, ни с чем?

— Да брось, не всё же из города нагружёнными возвращаются, что есть, то есть… Я так по дому соскучился, с тоски помереть готов, все время мама снится.

— Ну ладно, как знаешь, только я тебя об одном прошу, если ты мне брат, исполни мою просьбу.

— Постараюсь.

— Подожди меня до завтра у духана Хариствалы. В Ткибули у меня дядька, материнский брат, живёт, одолжу у него немного денег, не стыдно будет хоть на глаза родителям показаться. Жди меня до восхода солнца, а если не дождёшься, то так и передай моим — в городе мол, остался.

— Не беспокойся. Только ни к чему мне в духане оставаться, лучше подожду под той большой елью.

— Ой, просил же я тебя, не напоминай мне про ту ель. Во всём она, проклятая, виновата, она и есть начало наших неудач. Вот если вернусь из Ткибули с победой, непременно спалю её…

Не вздумай ты такую глупость сотворить. Этого нам только не доставало — огонь в лесу! Да знаешь ли ты, что за поджог леса к расстрелу приговаривают. На Накерале для нас все места были словно заколдованные, что же, по-твоему, весь хребет поджечь?.. Ну иди, иди да поосторожней, а я тебя у духана подожду.

Кечошка ушёл, а я спустился к ручью, отёр слёзы и стал искать выброшенную разбойником мелочь.

…Разбойников я больше не боялся.

Духан был закрыт. Я взобрался на балкончик и тут же уснул. Проснулся, когда солнце и Кечошка одновременно встали у моего изголовья. Открыл глаза и вижу прямо перед собой Кечошкину большую лохматую на тонкой длинной шее голову, а над нею — огромное красное солнце, как растопырившая крылья наседка, и оба они, и Кечошка, и солнце смотрят на меня пристально, а голова Кечо кажется даже больше солнца.

— Эй, ты, лентяй, на, получай! — он суёт мне что-то прямо в руки.

Я спросонья сначала не понимаю, что это, потом начинаю соображать — деньги!

— Что это?

— Совиные яйца.

— Откуда у тебя столько денег? Уж не начал ли ты и вправду разбойничать?

— Говорил же я тебе, что у меня дядя в Ткибули живёт, — осклабился Кечули и поспешно повернулся ко мне спиной, но я уже успел заметить, и сердце моё больно сжалось: золотых зубов, предмета его гордости и моей искренней зависти больше не существовало.

— Что ты наделал, несчастный? — только и смог я выдавить из себя.

— Подумаешь, у блаженного деда моего зубов и вовсе не было, а хрустящие мчади он грыз за моё почтение…

— Ты продал зубы?

— Да, получил за каждый по 25 рублей. Три зуба тебе, три мне. Правда, это не покрывает моего долга, но что поделаешь, придётся тебе примириться с небольшим убытком.

Я чувствовал, как горячие слёзы катятся у меня по щекам, но не мог сдержаться.

Кечошка поднёс ладонь к моему лицу.

— Что ты делаешь?

— У нас с тобою одна слеза, разделим её пополам. Так будет легче.

Как же ты покажешься в Сакиваре, Кечо?

— Хватит, не трави душу!

— Как только ты такое выдержал — сразу шесть зубов! Не больно было?

— Вырвали так, что я и не почувствовал. Вставные зубы вырывать не так сложно. Ха-ха-ха! Вероятно поэтому и мертвецы при этом не издают ни звука. Хватит, Каро, довольно переживать, долой грусть! А может, они и вправду были от мертвеца? Сам понимаешь, ни к чему мне мертвецкие зубы. Давай, пока не припекло, двинемся в путь.

— Держи, это твоё! — я протянул другу двадцать пять рублей.

— Ты что, не понял, что ли? Сказано же тебе, твои они, забирай, мне твоего не нужно.

— Это другие деньги. В «Карабадини» я некогда спрятал пять десятирублёвых, а теперь вот хочу с тобою по-братски поделиться, не нужно мне лишнего. Не веришь — на, посмотри! — я раскрыл перед ним книгу. — Отец меня перед отъездом наставлял: все деньги, — говорил, — вместе не прячь, — вот и пригодился его совет. Ну, бери, бери!

— Как бы мне вдруг сразу не разбогатеть! — усмехнулся Кечошка.

— В какое время ты зубы вырвал, бессовестный; пасхального поросёнка я что ль вместо тебя есть буду?!

— Об этом ты, милый, не беспокойся — зубы я, правда, вырвал, а вот дёсны у меня, что надо, с голодухи, будь у тебя немного больше жира, и тебя вмиг бы слопал, не поперхнулся.

Мы прошли долину, отдохнули и зашагали по узкой тропинке.

— А знаешь, без хурджина идти даже лучше, — заметил я.

— И не говори, действительно, какое эти бандюги нам доброе дело сделали, освободили нас от такого тяжёлого груза, — подтвердил Кечо.

— Чему смеёшься, несчастный?

— А что пользы плакать, руки-ноги у нас, слава богу, целы, да и голова в придачу.

— Головы у нас с тобою и вправду что надо.

— Живы мы, парень?

— А что, разве нет?

— Ну, а раз живы, так что тебе ещё нужно. Говорят, это и есть истинное богатство, а остальное всё чепуха — люди придумали.

В душе я восхищался Кечошкой — парень возвращался с заработков с пустыми руками да ещё и без зубов, и смеялся, смеялся так, будто самый счастливый человек на земле.

Рассмеялся и я.

Смехом мы заглушали голод.

Мы шли медленно. Кечо что-то мурлыкал себе под нос, я тоже, сам того не замечая, начал напевать.

На небе солнышко, тёплое, весеннее, кажется, что оно тоже смеётся.

— Кечули, слышишь?

— Что?

— Солнышко поёт, нам подпевает, вот послушай.

— Дурачок, это же твоей песне скалы вторят.

— Ну что ты, скалы умеют только кричать, где это слыхано, чтобы камни пели. Это солнышко, честное слово, солнышко!

— Хорошо, пусть будет по-твоему.

Мы брели извилистой тропкой, солнце сопровождало нас и что-то тихонечко напевало, а я и не знал, что оно умеет петь, да ещё по-нашему. Так дошли мы до Рионского леса. Ничто нас не отягощало — ни хурджины, ни животы. Как только спустились в долину, солнце вдруг спряталось за тучки, небо нахмурилось.

Не знаю, то ли потому, что оно исчезало, или потому, что подходили мы к Сакиваре, но песня вдруг застряла у нас в горле, и стало так грустно и тихо, словно кто-то злой и нехороший выстрелил в нас из ружья тоской-печалью.

Как только подошли мы к мосту, что-то вдруг блеснуло и страшно загрохотало из-за прилипившихся друг к другу скал. Это столкнулись между собою два облака. Большое наскочило на маленькое и, торжествуя победу, радостно загремело, а побеждённое глухо вздохнуло, уронило на землю две прозрачные слезинки, потом, словно испугавшись нового натиска, съёжилось в комок и перестало плакать.

Я посмотрел на небо и подумал, что облака похожи на людей — среди них тоже есть сильные и слабые.

На мосту нам повстречалось пятеро всадников. Впереди — на вороном коне — девушка в белом платье, на голове у неё белое лечаки — фата, на шее голубые бусы, рядом с нею парень в белой чохе, сразу видно — жених и невеста.

— О-о! — вырвалось у меня из груди. Я остановился как громом поражённый, делая отчаянное усилие, чтобы удержаться на ногах.

Жених что-то объяснил невесте, указывая рукой на видневшуюся вдалеке крепость, а она счастливо и радостно внимала ему, и на улыбающемся её лице играли тени.

Кони прошли мост и зацокали подковами по каменистой дороге. Невеста проскакала мимо, так и не заметив меня. А жених и вовсе не взглянул в мою сторону…

— Что это тебя так взволновало, Каро? На тебе лица нет! — Кечо схватил меня за плечи и стал трясти изо всех сил.

Очнувшись, я ещё раз посмотрел вслед удаляющемуся свадебному поезду, и ноги мои снова подкосились.

Что это за мужчина, если он хоть раз в жизни не плакал, если хоть раз не подумал покончить с собою, значит, не было у него сердца и не досталось ему в удел самого великого человеческого чувства — любви!

— Что с тобою стряслось? — тормошит меня Кечо. — Паралич, что ли, тебя хватил, или сердце беспокоит, так я тебе водички из Риони принесу, тут вот, рядом. Что онемел-то? Ну скажи хоть слово. Громом что ли тебя поразило? Хочешь воды, я мигом сбегаю.