— Придвинься поближе, я тебе на ушко кое-что скажу. — Он потянул меня за рукав. — Хозяин этой собаки большой человек. Видишь вон того старика во фраке? Это он и есть. Всю жизнь бобылём прожил и, кроме этой собаки, у него никого не было. А она, подлая, возьми да помри. Убивается бедняга, волосы на себе рвёт, ну как, скажи на милость, не соболезновать его несчастью?

— Келех будет? — вырвалось вдруг у меня.

Крепыш подмигнул мне:

— Что, голоден, дружок? Пойдём, пойдём со мною, уж я о тебе позабочусь, так накормлю, напою, век меня помнить будешь! Да ты не стесняйся, не стесняйся, я и сам в таком же положении. Если бы не келех, ноги моей здесь бы не было, нужен мне этот покойник, как прошлогодний снег. Чего уставился, я тебе дело говорю. Здесь половина людей пришла из-за келеха, а другая, чтобы засвидетельствовать почтение этому старикашке.

Я пошёл рядом с крепышом.

Двое идущих впереди нас заспорили:

— Отчего ему не хоронить собаку с почётом, — горячился один, — ведь не зря же сказал мудрец: — Чем ближе я узнаю людей, тем больше начинаю собак уважать. Сколько теперь слышишь — брат брату не доверяет, а пёс всегда до смерти остаётся верным своему хозяину.

— И совсем ты не прав, — перебивает его другой, — не хозяину, а тому, кто его кормит.

— А человек разве не так? Сын от отца убегает, если тот его не кормит.

На этом спор прекратился.

— Эх, совсем испортился этот мир, слыхано ли, чтобы в благословенной земле собаку хоронили, — донеслось до меня сзади.

— Эта собака крещённая, — возражает кто-то.

— Может, она перед смертью исповедовалась? — смеются ему в ответ.

— Она была безгрешная, как ангел, а ангелы разве ходят на исповедь?

— Тьфу на вас, тьфу! Пакостники окаянные, до чего договорились — сравнивают поганую тварь с самим господом-богом. До чего я дожил! Какое время настало, — возмущённо крестится высокий худой старик.

— Безгрешная она была, собака эта, поистине безгрешная. Да и чего ей было грешить. Еды у неё не хватало, или питья? Что за грех могла она совершить? — не сдавался тот, кто сравнивал её с ангелом.

Наконец катафалк остановился. Какой-то человек, на ходу расталкивая всех, видимо, боясь, чтобы его не опередили, бросился к гробу, за ним устремились другие. Чуть было не началась потасовка. Я тоже попытался протиснуться вперёд, но кто-то грозно осадил меня.

Семеро наиболее прытких и предприимчивых высоко подняли гроб и внесли его за ограду. Идти в ногу им было трудно, так как гробик был маленький. Они всё время сбивались и наталкивались друг на друга, то и дело подставляя друг другу подножки и едва удерживаясь на ногах. Наконец гробом завладел высокий бородач, он легко, словно пустой кувшин, вскинул его на плечо и понёс к разрытой яме. Откуда-то появился большой в чёрной раме портрет. Я посмотрел, и сердце моё похолодело от страха. С оскаленными зубами и отвисшей челюстью с портрета зло глядела на меня собака. На мгновенье мне показалось, что она вот-вот выскочит из рамы и перекусает всех, кто её оплакивает.

Огляделся я вокруг, посмотрел, как суетятся бедные маленькие людишки, девять шкур с себя сдирают, чтобы воздать почёт глупости большого начальника и получить за это маленькое вознаграждение, и глаза мои наполнились слезами. Неужели ради ничтожной мзды или небольшого повышения по службе возможно такое унижение?! Бедные, бедные люди! Пожалел я и себя, и всех, кто был там и не был. Прямо-таки сжалось у меня сердце от жалости, а слёзы, как горный водопад, залили мне щёки.

Хозяин собаки, увидев мои слёзы, зарыдал пуще прежнего и сказал:

— Не плачь, родной, не нужно, молод ты ещё, глаза свои не порть, пригодятся они тебе. Достаточно и того, что я безутешно оплакиваю эту несчастную.

— Ах, батоно, как же мне не плакать. Не простые это слёзы, из самого сердца они идут. И вас мне жаль, бедненького, вы ведь тоже человек, истинно жаль. У-у-у! — заплакал я в голос.

— Родные и близкие, безутешно скорбящие, — раздался в это время чей-то оглушительный бас. Толпа, шумевшая вокруг, смолкла, и на кладбище воцарилась гробовая тишина.

— Родные и близкие, — повторил бас, принадлежавший человеку, который утверждал, что собака самый верный и лучший друг. Он взобрался на большой камень и начал протяжно и громко, как прорицатель. — Сегодня, — говорил он, — мы навсегда прощаемся с любимейшим существом дорогого Константина Дмитриевича. В лице его мы потеряли самую умную, самую красивую собаку в мире. Нет сил сдержать слёз и рыданий наших. Сердце сжимается от такой потери. Мы все проливаем наши честные, благородные слёзы на этот бархатный гроб. Какая это была собака! Одно только название у неё было — собака. В груди же её билось настоящее человеческое сердце. Ведь если вглядеться в глубь истории и вспомнить, кто был рядом, когда первобытный человек взял в руки топор — собака! Никто другой! Потом эта дружба стала ещё более крепкой, хотя человек впоследствии и проявил неблагодарность и не дал собаке ничего, кроме обглоданной кости. Собака же, несмотря на это, оставалась ему верной. Эта неблагодарность да простится человеку! Наш первейший долг в век прогресса и гуманизма исправить эту историческую ошибку, ошибку, допущенную ещё дедами нашими и отцами. Согласитесь, друзья, что до сей поры мы не воздали собаке должного почёта и поэтому даже не хоронили её на кладбище, а между тем, в Европе и Америке уже давно исправили эту величайшую ошибку. Наш мудрый и добрый начальник, глубокоуважаемый наш Константин Дмитриевич открыл нам глаза, вразумил нас, слепых и неразумных. И я убеждён, что жизнь его станет примером для многих и многих. Отныне все собаки будут похоронены на кладбище в гробу с венками и почестями. Прощай, наш дорогой друг, наш любимый, твоё имя будет жить вечно среди нас… — тут вдруг прорицатель запнулся и закашляйся.

Он кашлял подозрительно долго, видимо, забыл имя усопшей. Потом кто-то тихонько подсказал ему, и он продолжал с прежним воодушевлением.

— Да! Безмерно любимая нами Стелла! Твоё имя вечно будет жить в наших сердцах, как символ любви, верности, дружбы и многого другого! Единственным утешением твоего безмерно скорбящего хозяина остаётся твой детёныш. Мы клянёмся над твоей могилой, что будем лелеять его, как родного сына. Спи спокойно в вечной усыпальнице!

Прорицатель вдруг замолчал, достал из кармана носовой платок и провёл им по сухим глазам, потом медленно отошёл в сторону.

— Ну-с, с завтрашнего дня двойная зарплата ему обеспечена, — с завистью сказал какой-то мужчина.

Место прорицателя занял священник. Он крестился и бормотал что-то невнятное, до меня долетели лишь обрывки фразы: «по-христиански».

Старик в траурном фраке вытащил пригоршню золотых и протянул их священнику.

— Аминь, — снова перекрестился священник и спрятал золотые в карман рясы.

Я и раньше не очень-то верил священникам. А свершившееся ещё больше укрепило меня в неприязни к ним.

— Боже, помоги всем неимущим! — вырвалось у меня, и я тоже стал истово креститься.

Старик снова опустил руку в карман фрака.

— А это тебе, юноша! — На миг блеск золота ослепил меня, и я отпрянул в сторону.

— Бери, бери.

— Я? Зачем… Я ведь так…

— Это награда за твои слёзы. Уж очень люблю я сердечных людей. Выпей за упокой моей Стеллы.

Мне досталось гораздо больше, чем священнику. Вот когда я убедился, что слёзы стоят гораздо дороже молитвы.

Ведь говорят, что богатые не могут быть щедрыми. «Наверно, деньги, которые он мне дал, фальшивые, — решил я, — не успокоюсь, пока не проверю». Я бросил горсть земли на могильный холмик, отошёл подальше, вытащил золотой и стал пробовать его на зуб. Но золото вопреки моим ожиданиям оказалось настоящим.

Не было, как говорится, счастья, да несчастье помогло!

Келех был на славу. Наелся я, что называется, до отвала, да и выпил, сколько в глотку влезло. Потом отыскал потомка блаженной Стеллы и девять раз поцеловал его от избытка чувств. Домой я возвратился в отличнейшем расположении духа, громко распевая. Перед глазами всё время стояла Стелла, такая, какая она была на портрете, с растопыренными лапами.