Из кузницы доносился стук молота и шипение мехов, водоносы орали на всю окрестность, предлагая холодную родниковую воду, а щёголи красовались перед женщинами, и те улыбались им в ответ с ярко освещённых солнцем балконов. Тут и там сновали кинто с подносами, полными фруктов, на голове. По каменной мостовой громыхали фаэтоны и дрожки. Откуда-то неслись оглушительный звон сазандаров, вой зурны и гром дайры, перемежающийся хлопками.

Внезапно, возвещая полдень, загремела пушка, а затем раздался бой часов на башне; они прозвонили 12. Толпа на улицах тоже была пёстрая: у одного мундир, у другого фрак, — третий в куладже, а иной — в обыкновенном штатском костюме. У женщин платья — хабарда, почти во всю улицу шириной. Говорят, подол такого платья занимает почти восемь аршинов земли.

А что вы думаете? Так всё и было!

Разморённая, ослабевшая от жары старуха погоняла облезлого осла. За нею следом тащился увешанный кастрюлями, усталый лудильщик. Уличные мальчишки в поисках развлечений приставали к старухе, кивая ей в знак приветствия:

— Здравствуй, мамаша всех ишаков!

— Здрасьте, дети мои! — не растерялась старуха.

Бездельники были обескуражены её находчивостью.

— Так вам и надо! — радовался лудильщик.

Хождение по городу не очень-то обогатило мои умственные способности, но в одном оно меня всё-таки убедило: деньги придают человеку красоту! Так и со мною: не было денег — ходил хмурый и печальный, а как зазвенело у меня в кармане несколько монеток, сразу и свету в глазах прибавилось, и спина выпрямилась, а из сердца всё песня мравалжамиер лилась.

В те времена очень мне цирк полюбился. Кто по-настоящему хочет развлечься, тот обязательно должен в цирк ходить. Город это вам не деревня. В деревне какие развлечения: смотришь на ссору собак или петухов да в лапту с пастухами играешь, а тут… Тут я впервые увидел, как медведь и лев слушались человека. Подумать только, сколько есть на свете людей, которых ничему научить не могли, а здесь даже животных выучили. Но больше всего в цирке мне понравился человек, которого называли «рыжим», Одет он был в широченные штаны, на ногах башмаки дырявые, нос у него большой и красный, всем этот «рыжий» подражал и смешил до слёз прямо-таки. А у одной беременной женщины живот от смеха лопнул прямо у меня на глазах, — хотите верьте, хотите — нет. Многим «рыжий» не нравился, но ведь знаете, если ко всем прислушиваться, недолго и с ума сойти, сразу станешь на Алексуну похожим!

Как-то поспорили двое. Один из них — чернявый сказал: «Такого фокусника, как рыжий, я нигде не встречал». — Другой, блондин, в ответ: «Что тут может нравиться, смысла в его шутках нет». Брюнет ему отвечает: «Нельзя во всём мудрость и смысл особый выискивать. Меня этот человек от тоски-печали своими шутками избавил, а уж после этого я душевное равновесие обрёл. Что же ещё, по-твоему, нужно»! Я этих людей не знал и поэтому не стал ввязываться в спор. А в душе соглашался с чернявым. Если обо всём глубоко задумываться, так и смеяться, выходит, совсем будет не над чем. А без смеха тяжело человеку жить на свете, поэтому не удивительно, что люди любят смех как жизнь. Конечно, смеяться по каждому поводу одни дураки могут, но если каждую мелочь всерьёз принимать и бить себя кулаком по лбу, — разве это человеку поможет? Вот и я, если бы над каждой своей бедой слёзы проливал — давно не было бы меня на свете. Да что слёзы, — одна вода солёная. Если бы слёзы помогали, не было бы во всей вселенной человека, который больше меня плакал! Проведёшь эдак луком по глазам, или разок сморкнёшься крепко, глянь, а слеза уже повисла у тебя на реснице…

Словом, проводил я в цирке всё свободное время, и забывал обо всех своих печалях и горестях, пока не Растратил все заработанные деньги. Пояс мой совсем опустел, и пришлось мне всерьёз подумать о том, как быть дальше. Да и Кечо совсем из виду пропал.

Была уже середина осени. Как-то свернул я к базару. Дул порывистый ветер. У самых ворот плотный, кряжистый мужчина продавал привязанные к стойке цветные шары. Они красиво трепыхались на ветру — я долго не мог оторвать взгляда от этой красоты. Вспомнилось мне детство, как на пасху мы надували шарики из куриного зоба. Они были маленькие и не такие красивые.

— Дядя, — обратился я, подстёгиваемый любопытством, к продавцу, — из чего эти шарики?

— Из коровы, — ответил тот невозмутимо.

Подошла женщина, одетая в траур, и остановилась в нерешительности, видно, сомневалась: купить — не купить, потом едва слышно прошептала:

— Сколько стоит шарик?

Продавец назвал цену. Женщина стала торговаться. И он немного уступил.

— Корову свою только что продала. Понесу-ка я деткам вместо молока коровьи пузыри, — улыбнулась она печально, вытащила из кармана чёрного платья бережно завязанный узелком платок, извлекла из него мелочь и, заплатив, отобрала три шарика — красный, зелёный и синий, привязала их к уголку платка и печально пошла дальше.

Взмывшие над головой её шары упрямо рвались в небо, словно хотели улететь. Я долгое время провожал их взглядом, но потом мне это надоело, я отвлёкся. И тут услышал страшный, нечеловеческий крик. Обернулся — вижу женщина в трауре бежит, как безумная, с воздетыми к небу руками, а встречные останавливаются и смотрят вверх.

Невольно и я поднял голову. Три цветных шарика: красный, зелёный и синий легко и весело парили в небе. А женщина в трауре кричала, нет, не кричала, а выла, как раненый зверь. Крик её, казалось, достиг самого неба, а шары поднимались всё выше и выше. А между тем улица пришла в движение, всё завертелось, зашумело, откуда-то появлялись какие-то люди, их становилось всё больше и больше. Мне уже не видно стало женщины, не слышно её голоса.

Вокруг раздавалось:

— Что случилось?

— Кого убили?

— Какая женщина?

— Какое несчастье, — говорил человек в чёрной войлочной шляпе. — Бедная вдова продала корову, деньги в платок завернула, платок к шарам привязала, а они — в воздух. И всё тут. Пропала семья!

— Как поднимутся шары ещё выше, обязательно лопнут, и упадёт платок тот на землю, непременно упадёт.

— Может быть, да главное, куда упадёт?

— Чёрт его знает…

— Недаром говорят: что с возу упало, то пропало. Этим деньгам ничто теперь не поможет. К богу шары полетели.

— Пусть не будет добра такому богу, который у вдовы последний кусочек отнял!

— Ну, попробуй, если ты такой храбрец, присуди-ка ему расстрел!

Вдова, между тем, в отчаянии ломала руки:

— Пустите меня, пустите, — кричала она. — Как я покажусь на глаза своим сиротам? Лучше мне умереть, проклятой!

— Несчастная! — женщина, стоявшая передо мной, смахнула слезу уголком платка.

— Куда она бежит? — спросил я у какого-то мужчины.

Тот, в свою очередь, спросил ещё у кого-то:

— Интересно, куда она бежит?

— Держите её, она ведь с горя утопиться может! — закричали в толпе.

Тут её схватили, но она не стала сопротивляться, потому что лишилась последних сил. Она упала на колени и начала бить себя кулаками по голове. Две женщины пытались держать её за руки, тогда она завыла. Это было страшнее смерти. У многих на глазах появились слёзы. Все сочувствовали бедной женщине. Но разве от сочувствия ей было легче?

Вдруг меня осенило. Пошарил я в кармане и обнаружил там один-единственный сиротливо лежащий рубль. Больше у меня ничего не было, да и времени на размышление тоже было мало. Тут же неподалёку я увидел мусорный ящик, вспрыгнув на него, сорвал с себя шапку, бросил в неё свой последний рубль, и громко, что было сил, закричал:

— Эй, люди добрые, горит очаг вдовий, его слезами не погасить, помочь нужно! Кто сколько может, бросайте в шапку! Бог вам за это воздаст, помогите вдове с сиротами!

Люди встрепенулись так, словно над цыплячьим выводком ястреб пролетел. Некоторые отвернулись, но большинство стало шарить у себя в карманах.

— Поможем, люди добрые, вдове с сиротами её?! — поддержал меня длиннобородый монах.