Постепенно голос его окреп:
Волк козлёнка,
Козлик съел мой виноградник.
— Продолжай, Каро, — обратился он ко мне.
Дай взгляну на серого.
Кто-то съел и серого.
Ружьё съело волка.
Ружьё — волка.
Волк — козлёнка.
А козлёнок — виноградник.
— Дальше, Кечо!
Дай взгляну я на ружьё.
Ружьё съела ржавчина,
Ружьё — волка,
Волк — козлёнка,
А козлёнок — виноградник.
Дай взгляну на ржавчину.
Кто-то съел и ржавчину.
Кто успел съесть ржавчину?
Земля съела ржавчину.
Ржавчина — ружьё,
Ружьё — волка,
Волк — козлёнка,
А козлёнок — виноградник.
— Продолжай, Каро, — теперь вместо палки взмахнул рукой незнакомец.
Дай взгляну на землю я,
Кто-то съесть успел и землю.
Кто ж посмел и землю съесть?
Это мышка съела землю.
Мышка — землю,
Земля — ржавчину,
Ржавчина — ружьё,
Ружьё — волка,
Волк — козлёнка,
А козлёнок — виноградник.
— Вместе, — замахал он руками.
Дай взгляну на мышку я,
Кто-то съел малютку-мышь,
Это кошка съела мышку,
Кошка съела мышку,
Мышка съела землю,
Земля — ржавчину,
Ржавчина — ружьё,
Ружьё — волка,
Волк — козлёнка,
А козлёнок — виноградник.
— Опля! — Кувыркнулся в воздухе незнакомец. — Бедняжечки вы мои, это стихотворение должен знать каждый, ведь на нём мир и строится. Знаете ли вы, что все и вся враждуют в этом мире, и в остервенении всё в конце концов поедается землёй и кошкой. Главное в том, чтобы не дать себя съесть другому, а успеть это сделать самому. Поэтому, Кечо, ты должен успеть съесть Каро, пока он тебя не сожрал.
Услышав такое, мы с Кечошкой застыли в немом удивлении и ужасе, уставившись друг на друга.
— Почему это вас так удивило, милые вы мои?! Да, в конце концов, земля и кошка поглощают всё живое. Это вы должны твёрдо усвоить. Потому, пока вы живы и молоды, веселитесь, берите от жизни всё, ибо этот мир дешевле соломы.
— Батоно, ты нам лучше скажи, как в Тбилиси попасть?
— Вы что впервые в город идёте? — взглянул он на нас искоса.
Я кивнул.
Незнакомец на мгновение задумался, потом сказал:
— Что вы в этом Тбилиси потеряли? Пока ходил я по деревенской мягкой земле, чувствовал себя человеком. А тут в городе, ступая по каменной мостовой, за каждый свой шаг боюсь, как бы в преисподнюю не провалиться. Ушла у меня земля из-под ног, и сам я как потерянный брожу. Возвращайтесь-ка, ребятки, назад, не то станете такими, как я. Отравит вас город своим ядом, а потом вы других отравлять станете. Обездоленные, опустошённые, ничего вы любить не будете, ни землю, ни солнце, ни друг друга… Жизнь ваша превратится в сплошное страдание, — ведь в городе всё продаётся, скамейки и лестницы, ковры и люди. Вы тоже станете продаваться.
— Нет, батоно, нам непременно нужно в Тбилиси попасть.
— Идите, идите! Но помните — в городе множество бешеных собак, сторонитесь их, ребятки, чтоб они вас не слопали. Не хотите вы меня послушать, ладно уж, Уйду я! Будьте здоровы!
Незнакомец махнул нам на прощанье, потом, приспособив свою палку так, словно играет на гитаре, пошёл прочь, напевая что-то себе под нос, но вдруг, повернувшись, погрозил нам пальцем.
— Осторожнее, юноши! Помните про козлёнка, съевшего виноградник.
Несколько минут мы стояли как вкопанные.
— Интересно, кто был этот сумасшедший? — спросил у меня Кечо.
— Разве он сумасшедший?! — усомнился я.
— А что, пьяница?
— И на пьяницу-то он не похож. Идём, брат.
— Куда?
— Пошли на базар, может, работа какая подвернётся.
У самых ворот остановил нас человек в красной чохе.
— Рачинцы вы?
— Да.
— Работу ищете?
— Угу.
— Пошли со мною.
Человек в красной чохе строил двухэтажный дом. Целых две недели мы работали у него, не разгибая спины: таскали огромные камни. Зато спать было где, да еды и питья вдоволь. Он бессовестным образом пользовался нашей силой, но заплатил, что правда, то правда, щедро. Даже больше, чем мы запросили, и напоследок угостил нас на славу.
— Говорил же я тебе, не пропадём мы! — твердил Кечо, пряча в карман первые заработанные деньги.
— Давай-ка выпьем по чареке, — подмигнул я Кечо.
— Не поминай при мне чареку, не то я её об твою голову разобью.
На следующее утро мы пришли на вокзал, купили билеты и с пустыми бурдюками уселись в поезд. Зазвонил колокол отправления, поезд тронулся… Нас качало, мне это даже понравилось. Я вообразил, что лежу в колыбели, и сразу захотелось спать. Стемнело. Кечо влез на верхнюю полку, положил под голову пустой бурдюк, укрылся чохой и вскоре захрапел на весь вагон. Бояться нам было нечего, вещей у нас с собой не было, и я последовал примеру своего сметливого дружка: приспособил бурдюк вместо подушки, хурджин тюфяком и погрузился в сладчайший сон.
— Где мы? — спрашивал я на каждой станции, но станций оказалось так много, что запомнить их было просто невозможно.
Пока поезд шёл, спал и я — останавливался, и я просыпался, ну, точно как ребёнок, пока качают колыбель, он спит, а перестают — глаза таращит.
На какой-то станции мы стояли долго. Спать совсем расхотелось, и я с досады разбурчался:
— Что это, поезд или арба? Чего мы стоим столько времени?!
— У паровоза подкова отскочила, не пойдёт пока не подкуют, — сказал кто-то в темноте и захихикал.
— Не верь ему, братишечка, — возразил другой голос, — поезд курицу задавил, теперь его вместе с паровозом арестовать хотят.
— Бедняга! — пожалел третий. — Выпустить его из-под ареста хорошей взятки стоить будет. Одна курица в девять коров обойдётся.
В это время поезд тронулся и побежал так быстро, словно и впрямь удирал из-под ареста.
Вдруг рядом что-то загрохотало. Как ни вглядывался я в темноту, ничего не увидел. Вспомнив, что на верхней полке храпит мой Кечо, я окликнул его:
— Кечо, Кечули!
— Я-а… — вместо голоса он издал какой-то дребезжащий звук.
— Что это, парень, сверху упало?
— Ничего особенного, чоха моя.
— А отчего это она столько шума наделала, чоха твоя?
— Да потому, что я в ней был.
— Ох-хо-хо! Ну что с тобой делать! Ушибся, больно?
— Нет, на счастье бурдюк меня опередил, я на него упал, да простит он мне. Немного голова болит, а так ничего.
— Ну голова пустяки, пройдёт!
В Хашури я окончательно проснулся. Уже рассвело. Собрав свою «постель», забросил её в угол на полку. Какой-то мальчишка внёс в вагон корзину с булками. Я, не торгуясь, купил пять штук и разбудил Кечо. Мы вмиг проглотили четыре чёрствых булки, разумеется, ни разу даже не поперхнувшись.
В Карели в вагон поднялся пассажир с гусем. Гусь всё время вытягивал шею и тихо шипел. У окна сидел монах, заметив гуся, он посоветовал крестьянину, — спрячь, мол, не то ссадят тебя с поезда, птицу ведь возить воспрещается. Человек забеспокоился, беспомощно огляделся вокруг, лихорадочно ища куда упрятать злополучного гуся, но так ничего и не придумав, остановился в нерешительности. На пассажире были широченные брюки, я, не смутившись, посоветовал:
