— Что ты, отец, слыхано ли допьяна напиваться на поминках? Ведь так, чего доброго, и песню запеть можно?.. — прервал деда Пиран, до этого слушавший его внимательно.

— Ничего, сынок, пускай поют! Не обижусь. Только б до драки не дошло, а песни — пускай поют. Я хочу, чтоб у людей обо мне остались приятные, а не грустные воспоминания. Эта песня осветит мне путь на тот свет, поддержит меня, и я свободно пройдусь по волосяному мостику. Только, пожалуйста, обойдитесь без слёз, этот день настигнет всех…

Я слушал и думал про себя: «Хорошо, что бабушка Гванца суетится на кухне. Если бы она слышала всё это, ведь она слезами бы изошла». Впрочем, не мне её судить, я и сам еле держался, чтобы не разрыдаться, и отвернулся, чтоб никто не заметил моих мокрых глаз.

Мама накрыла на стол и накормила изголодавшихся в пути братьев.

— Живи сто лет! — пожелали они отцу и выпили по стакану вина.

Бедный дед, словно только того ждал, чтоб увидеть сыновей. Промучавшись весь день и, посмотрев в последний раз на закат солнца, скончался. Семья тихо плакала, чтоб не разбудить уставшую за день деревню. Ведь, пока дед был жив, он всегда старался чем-то помочь соседям, поэтому мы решили, — пускай он и мёртвый не причинит им никакого беспокойства.

Деревня узнала о смерти деда лишь ранним утром. Как только в окошко проник первый слабый луч света, женщины подняли истошный вопль, я хорошо помню до сих пор, как с черешневого дерева у нас во дворе слетела целая стая вспугнутых птиц.

В полдень я проходил мимо мельницы. Здесь собрались сакиварские старики. Они преспокойно сидели себе на длинной дощатой лавке и весело обсуждали свои стариковские невзгоды. Я удивился, — чего, думаю, они радуются, — и прислушался.

— Разве вам не кажется, ребятки, что бедный Нико рановато нас покинул? — спросил мельник Нестор.

— Что поделаешь, один раньше, другой позже, — ответил Виктор, — но зато лучше той смерти нет, которая вовремя приходит. А то вон — Киракоз шамкает своим провалившимся ртом, — мне, дескать, за сто. Только чем его жизнь на жизнь похожа? Нет. Нико в хорошее время помер, царствие ему небесное!

— Кто-то теперь на очереди? — невесело улыбнулся Егор.

— Что по сторонам смотришь? Как бы сам первый не отправился за ним, — усмехнулся в пожелтевшие от табачного дыма усы Ладуа.

Егор помолчал, потом повертел лежавший рядом с вытянутой ногой костыль и сказал:

— Что же это ты, мил человек, разве не видишь, что я хромой? Ты меня и опередишь!

Все расхохотались. Сам Ладуа так закатился в смехе, что трубка, которую он курил, выпала из его рук.

— Ну, а у тебя как дела, Илико, жена тебе ещё не передавала привета с того света? Небось, скучает там без тебя! — спросил Нестор старого Илико, у которого на затылке торчала громадная бородавка, почти с кулак.

— Скучает, зовёт, — ухмыльнулся Илико, — только мне не к спеху. Я человек мягкий, уступчивый, вперёд себя Виктора пущу.

— А вдруг я заведу там шашни с твоей женой? — оскалился Виктор.

— Если ты ещё способен на что-нибудь — то на здоровье, — подобрел Илико, — но она тебя на этом-то свете терпеть не могла, неужто там полюбит?

— А на том свете всё наоборот!

…Смеются и смеются старички, словно на свадьбу собрались, и развлекаются они шуточками да прибауточками. Подтрунивают они над смертью и над самими собой. Вот они каковы, эти старики! И совсем не боятся ни смерти, ни того света. А может, смерть и на самом деле не страшна? Мне ведь приходилось слышать, что есть отважные юноши: они тоже не боятся смерти, но никогда не смеются над ней. Неужто для них — смерть одно, а для стариков — другое? Всё это заставило меня в тот день крепко призадуматься, но ответа я не нашёл и по сей день…

В общем старики оживлённо и беззлобно переругивались, мельница занималась своим делом — молола и молола, а дома у нас по-прежнему стояли плач да рыдания. В доме и во дворе было полно людей. Дед лежал на топчане, покрытый простынёй. Сердце моё не вытерпело, я приподнял край материи и взглянул на покойного: он лежал с открытым ртом, хотя в жизни я никогда не замечал у него этой привычки.

Соседи ушли поздней ночью, и женщины тотчас же прекратили вопли.

Помнится, в детстве, если у меня чуть-чуть болел палец, я так горько плакал, будто мне отрезали всю руку, но стоило мне остаться одному, как я забывал о боли и не чувствовал её вовсе. Вот и теперь мне почему-то казалось, что с нашими происходит то же самое. В сердце закралось сомнение: неужто они оплакивают деда только для того, чтобы народ видел?

В доме стало так тихо, словно пролетели ангелы тишины.

— Что прикажешь, мать, какой гроб закажем столяру? — прервал молчание отец.

У бабушки глаза уже высохли, и она спокойно ответила:

— Земле-то всё равно, какой будет!

— Земле — да, но…

— И мне всё равно, дети мои, одно вам скажу: при жизни был ваш отец как дуб, и дубовый ему больше подойдёт.

Деда обмыли, вырядили в новую чоху и опоясали его серебристым поясом с кинжалом. Потом его положили в гроб, хотя он стал таким маленьким, что свободно уместился бы и в люльке. И снова начались причитания и плач.

На третий день за гробом деда шла вся Сакивара. Приглядываясь и наблюдая, я понял, что из-за любви к моему дорогому деду люди понурили головы и погрустнели. Конечно, меня это радовало. Но как только вошли мы за кладбищенскую ограду, всех словно вдруг ветром сдуло: люди рассыпались в разные стороны, каждый пошёл к кресту своего ближнего, и всё кладбище огласилось скорбными рыданиями. Я обозлился: «Неужели, — думаю, — надо было помереть моему дорогому деду, чтобы все они вспомнили о том, что следует поплакать над могилами своих близких?»

В это время через кладбище проходил крестьянин из соседней деревни.

— Кого оплакивают? — спросил он у Кечошкиного отца.

— Каждый оплакивает себя и своих мертвецов, — ответил Лукия.

А Бека буркнул:

— Никого не оплакивают, просто слёзы одалживают…

Крестьянин удивился:

— Никогда не слыхал, чтобы слёзы одалживали, — передёрнул он плечами.

А столяр разозлился:

— Чего здесь не понимать? Когда плачем по кому-нибудь — даём слёзы взаймы. Когда сами умрём, нам этот долг вернут. Каждый заранее сам себя оплакивает, а нам кажется, что мы на других слёзы тратим.

Тогда в этой суете я толком ничего не понял из разговора, но слова Бека надолго сохранились в моей памяти.

Пожалуй, впервые я хорошенько рассмотрел кладбище. Дома всегда говорили: «Здесь похоронены те, кто испокон веку жил в Сакиваре». Это меня удивляло: «Как же, думаю, — все эти люди уместились на таком клочке земли? Правда, дед говорил, что смерть уменьшает человека, но неужели настолько? Или жизнь сама по себе большая, а смерть — маленькая? Да, но ведь колыбель-то — меньше гроба? Ничего не понимаю… Ах, всё это не моя забота…»

Словом, мой дед Нико был первым из родичей, которого я проводил в страну, где никогда не восходит солнце. Его смерть заставила моё сердце по-настоящему опечалиться, и в то же время именно тогда я по-настоящему призадумался над многими вещами.

Накануне прошёл сильный дождь, потом выглянуло солнце, но земля не успела просохнуть. Почва на кладбище была глинистой и так прилипала к башмакам, словно мертвецы своими невидимыми руками хватали живых за ноги и хотели затащить их в своё подземное царство. На центральной дорожке стояла группа людей. Адам Киквидзе, чтоб не удлинять свой путь, ступил на чью-то могилу, но споткнулся и чуть было не упал.

— Ты что делаешь, олух? — заорал на него столяр Бека. — Ты что это шляешься по кладбищу, как потерянный телёнок?!

— Съешь теперь меня из-за этого! — ответил кузнец. — Случайно оступился, не свет же перевернул.

— А этого мало? — взревел Бека. — Если ты мертвеца не уважаешь, что уж о живых говорить?

— Да полно тебе! Тоже мне, святой агнец! Могилка-то старая!

— Все могилки стареют, но по ним не гуляют.

— Чего это ты так озверел? Или мёртвому больно сделалось?