Розамунда и Лоуренс сумели перегнать влюбленность в затяжную страсть со всеми ее последствиями. Эгоисты – оба, так что подозрения и требования идут с обеих сторон. Что вышло, дописала Джин Пэтон Уолш. Мы не знаем, чем кончила бы книгу Д. С, но это неважно. Ничего хорошего выйти не могло, на эгоизме ничего не построишь, во что бы он ни облекался. Опасней всего, если его называют любовью. Чем выше ангел, тем хуже он в виде беса. Это и определило слово книги «Престолы и господства».

Обычные люди того времени в лучшем случае смеялись: что за старомодная чушь! Тогда с удовольствием открыли так называемый «свободный брак». Наверное, он лучше ханжеского, но тоже не радость. Чтобы он не привел хотя бы к тоске, нужно выключить все чувства. Смелые и честные люди, спокойно блудящие на стороне, – все-таки утопия. У Розамунды с мужем дела еще печальней – они тесно связаны, просто вцепились друг в друга. Получилось что-то вроде детектива на сюжет Анны Карениной. Собственно говоря, Вронский уже поостыл и был бы рад свободному браку, как многие мужчины. Рады ли ему нормальные, хотя и увечащие себя женщины? Я думаю, нет.

Дороти Сэйерс – не Толстой. Ее притча – не гениальный роман, а свидетельство хорошей христианки. Их на свете мало; суррогаты так пугают, что стыдно писать эти слова. Но ничего не поделаешь, христианка она хорошая, и послушать ее нам стоит.

Прибавим некоторые сведения, важные для этой книги.

Когда Питер приехал в Оксфорд, где Гарриет разбирала сложное «дело», они вместе написали сонет. Вернее, она написала восемь строк и оставила, а он дописал еще шесть. Вскоре после этого ее гордость, мешавшая принять его любовь, рухнула и разбилась. Он спросил: «Placetne, Domina?», и она ответила: «Placet» («Угодно ли тебе, госпожа?»-«Угодно»). Все это рассказано в книге «Ежегодный ужин», которую, может быть, тоже издадут по-русски. А вот – сонет:

Мы дома, мы ушли от суеты, Мы отдыхаем от земных забот, Здесь речь неторопливая течет И дремлют безмятежные цветы, Дыша покоем. Здесь узнаешь ты, Как замирает мира хоровод И для души усталой настает Пора всеутешающей мечты.

Так воззови, любовь, чтоб мы могли Расторгнуть узы сладостного сна, Порабощающего слабый дух Слепому притяжению земли! Упрашивай, упорствуй, умоли, Сломи сопротивляющийся слух.

Когда я перешла на второй курс, папин брат стал учить меня вальсу. Жили мы до непрстойности благополучно. Создателей советского киномифа поселили уже не просто в отдельных, а в барских квартирах с комнаткой «для прислуги». Было там и что-то вроде залы, комната метров тридцать (к счастью, проходная). Посередине стоял круглый стол, по стенам – книжные полки, а в промежутке Виктор Захарович учил меня танцевать.

Иногда говорят: хорошо, что хоть кто-то жил по-человечески. Это как сказать. Заведомо плохи кощунственные комуналки и полуподвалы; но спокойно смотреть, что так живут твои подруги – еще хуже. Однако побеседуем об этом, когда мне снова возразят.

Неуклюже вальсируя с дядей Витей, я смотрела на книги Джейн Остин, когда оказывалась напротив них. Помню только «Pride and Prejudice» и «Sense and Sendibility»; остальные я узнала позже, ранние – совсем недавно.

Сейчас Джейн Остин любят многие. Она дождалась времен, когда понадобились некоторые свойства женского ума. И у нее, и у Розы Маколи[ 117 ], и у нашей Тэффи доброта, чистота, благочестие ничуть не мешают тончайшей зоркости, показывающей то, что даже трудно определить, хотя мы все это чувствуем: сплав самодовольства, злобы и пошлости, по которому познается плохая женщина и всякий ханжа. При такой остроте зрения мужчина обычно теряет доброту. Проверьте сами – не по Свифту, у которого ярость даже пересилила разум, а у благочестивого и благородного Ивлина Во. Все-таки он склонился к «утопиям порядка»; а женщины вроде Джейн Остин, не думая ни о каких утопиях, берут все, что нужно, в частной жизни, среди маленьких столиков и удобных диванов.

Теперь таких писательниц любят. Это хорошо -среди прочего, и тем, что уводит от мнимостей идеологии. Честертон писал, что святой – противоядие против отравы своего времени. По-видимому, истинная словесность – то же. Джейн Остин действует в обе стороны: она отменяет назидательность, жесткость, ложный пафос – но и беззаконие исчезает в английском пейзаже или даже там, где положительно прекрасные девушки совершают нравственные подвиги, а те, кто немного похуже, заходят в тупик и каются. Ханжи, как им и положено, остаются ханжами.

Пишут о Джейн Остин столько, что всего не перечитаешь. Расскажу о двух-трех статьях. Знаменитое эссе Честертона опубликовано в сборнике «Любовь и дружба» вместо предисловия. Среди прочего, в нем очень наглядно проявилось одно свойство Гилберта Кийта – странные ошибки не отменяют его правоты. Эссе завершает блестящая фраза: Джейн Остин «сочиняла романы ‹…› даже не удосужившись выглянуть в окно, за которым бушевала Французская революция». Но это не так. Первая же повесть сборника посвящена вдове казненного на гильотине аристократа. Позже она вышла замуж за брата

Джейн, Генри Остина (заметим, красивого, как их отец и тоже ставшего священником). Видимо, судьба Элизы была причиной того, что Джейн не могла ни говорить, ни писать о французских ужасах. Однако эта, в сущности – ударная фраза ничуть не мешает правоте и глубине честертоновской статьи.

Есть статья и у Льюиса. Она посвящена тому, как меняются и каются ошибавшиеся героини, скажем -властная Эмма или необузданная Мэриан. Льюис подчеркивал, что проповедует «просто христианство», но можно заметить в нем и чисто протестантские черты, например – суховатую суровость и прямую назидательность, которые огорчали католика Толкина. Однако другой католик (причем монах и священник) написал недавно статью о непроизвольной близости Джейн Остин к католичеству[ 118 ]. Он не пытается убедить нас, что Джейн Остин тайно исповедовала эту конфессию (некоторые исследователи Шекспира пытаются, и небезуспешно). Он знает, что она была искренней англиканкой, но считает, что для нее, в отличие от единоверцев, очень уж важна свобода нравственного выбора и нежность сердца.

Ну что же, он прав, если это бывает только у католиков. Конечно, у каждой части христианства есть свой уклон; но в любой стране, мне кажется, можно найти весь евангельский спектр. Мы знаем православных, отличающихся тем стоицизмом и суровостью к себе, которая обычно связывается с протестантством. Я видела у англичан и католиков ту блаженную тишину, которая особенно ценится в православии. Примеры нетрудно умножить. Когда придерживались правила: «чья власть, того и вера», люди перенимали исповедание своей страны, а то, чего в нем недоставало, восполняли из Писания и Предания. Теперь, когда конфессию можно выбирать, часто получается что-то странное. Например, здесь у нас, в католичестве нередко привлекает не свобода выбора или доверие к разуму, а жесткость инквизиции (это чаще юноши) или всякие томления (женщины), которые сурово осудит любой католический священник. Но это – другая и очень печальная тема.

Автор последней статьи удивился бы, «там» это уже не принято. Джейн Остин не позволит взять слишком высокую ноту, но все-таки скажу: что творится с католичеством? Туда тихо ушел бывший премьер-министр; Честертон сказал бы, что он вернулся через пятьсот лет без малого. Может быть, ровно через пятьсот, в 1930-х, английский монарх уступил свою власть над Церковью? Сама я общаюсь больше с католиками, из-за Честертона, в том числе – с таким пламенным его проповедником, как Уильям Одди. Но сомнения в англиканстве стали общим местом. Когда был жив митрополит Антоний и многие помнили Зёрневых, – уходили в православие.

Нетрудно согласиться на том, что Джейн Остин -просто христианка. И протестант, и англиканин любого вида, и православный, и католик увидят у нее, кроме прочего, знакомые разделения на мытарей и фарисеев. Может быть, Элинор с ее героическим терпением или Фанни с ее кротостью покажутся просто святыми, но ведь христианские святые – те же мытари.