Тонкое утешение, говорите?

Наверное, оно в том, что христианин сораспи-нается Христу… Это, возможно, звучит слишком высокопарно, но по-другому я не знаю как сказать.

–А советская власть его не забывала?

Куда там. Регулярно наведывались. Обыски, допросы, слежка – весь набор. Но патер с ними спокойно разговаривал, многих обратил. Вместо обращенных приезжали новые.

Посадить его в 1970-е было, видимо, уже труд но, ведь сугубо политической деятельности он, на сколько я понимаю, чурался?

–Да, в высшей степени. Хотя все диссиденты литовские у него бывали и пытались во что-то вовлечь, и очень осуждали за то, что он «дистанцируется».

Я не знаю – что он советовал другим, но мне он прямо говорил: держись от всего этого подальше, от борьбы, от идеологий и прочего. Наша борьба – это молиться, жить иначе, стараться не быть советскими людьми в каких-то корневых основаниях бытия, а не на поверхности.

–Л что изменилось в жизни отца Станисловаса Добровольскиса после освобождения Литвы от со ветской власти?

–Видимо, многое. Я уже там не жила и восстановить картину его последних лет могу только приблизительно.

В начале 1990-х патера стали обвинять в том, что он «любит большевиков». Я знала его много лет и могу смело утверждать, что это абсурд.

Мне кажется, причина некоторого, скажем так, общественного недовольства, которое он возбудил против себя в свободной Литве, двояка.

Во-первых, будучи монахом, он не мог принять и одобрить дуновенья некой, назовем это, вседозволенности, которое пронеслось-таки над «жнивьем Жемантии», как сказал бы Бродский. Такое головокружение от обретенной свободы, если вы понимаете, о чем я говорю. Любой фундаментализм оказался не в почете, в том числе и христианский. Вы, Сережа, станете со мной спорить, но я считаю, что любой христианин – фундаменталист…

Сейчас не стану. А вторая причина?

В довершение всего, к нему стали обильно ездить бывшие литовские коммунисты. Те, кто вступал в партию по карьерным соображениям, или по каким-то иным. И он всех принимал, со всеми встречался, разговаривал. А общественным мнением предполагалось, что это – «они», враги. Такая, знаете, как англичане говорят, us-them mentality. Но эта ментальность была Добровольскису совершенно не свойственна.

Я выше сказала, что причина известного социального отторжения двояка, но была еще, мне кажется, и третья составляющая. Дело в том, что в его жизни, старенького, перенесшего несколько тяжелых операций человека, в последние годы усилился элемент юродства. Которое, к слову сказать, в нем всегда было.

Например, он дал интервью, где сказал буквально следующее: «Ну, мы, ксендзы… Что нас на самом деле интересует, куда мы смотрим? На ножки, на женские ножки».

Насколько я знаю, юродство в католичестве не слишком поощряется?

Не слишком. Его надо заслужить и отработать. Но вот он как-то сумел вместить. В один из приездов в Вильнюс, в храме Непорочного Зачатия на Зверинце, он вместо проповеди швырнул под ноги собравшейся пастве кошелек с деньгами и прокричал: «Чего вы пришли сюда? Вот ваш бог!»

Чисто юродский жест. Прямо Саллос[ 73 ] какой-то… И при этом он был невероятно трезвым человеком. Никогда не заблуждался ни на чей счет. Я помню, как приехал кто-то из Москвы и начал очень наивно восхищаться: «Ах, Литва! Ах, духовность! Ах, католичество!»

Патер слушал-слушал, а потом проворчал: «Католичество, католичество… Где вы видели католичество? Национализмус и язычество».

Это, конечно, только часть правды, но правда всегда сферична, объемна. И каждая конфессия должна про себя знать и эту часть правды. А он не боялся сказать все вслух.

А как отец Добровольские относился к православию?

Очень хорошо. Я однажды привезла к нему одного человека, который только собирался креститься, но по самому типу личности, по видовым признакам, я бы сказала, был прирожденно русско-православным. Нелепый, кроткий, пьющий, реставратор по профессии. Да еще упомянут в положительном контексте в бессмертной поэме «Москва-Петушки».

Так вот, патер как его увидел – закричал: «Ой, как я скажу, Иоанново сокровище! Православие! Иоан-ново сокровище!»

Реставратор мой (не крещенный даже еще) очень смутился. Чуть не заплакал от стыда.

Наша беседа подошла к завершению. Скажите, он, получается, великий человек?

Я думаю, он не столько великий, сколько святой. У меня в этом нет никаких сомнений.

Я хочу в конце сказать два слова вот о чем. Иногда патер приезжал в Вильнюс и встречался, так сказать, с обращающимися. Он с ними много гулял и всегда заходил в кафе. Это была проверка. Сидят они

за столиком, пьют, допустим, кофе. И отец Станис-ловас всегда складывал блюдечки, тарелки, чашки-ложки так, чтобы женщине с тележкой было удобней их убрать. Неофит, горячо делившийся своими высокодуховными проблемами, как правило, одергивал старика: «Да бросьте Вы! ОНА уберет».

У него было много таких тестов, и когда в конце прогулки они выходили на площадь Гедимина, к колокольне, он говорил: «Манюсенький! Так тебе сейчас не надо в Церковь. Ты будешь фарисей, они Бога убили. А это нехорошо. Научись убирать за собой, считаться с другими людьми, слушать других». Одним словом, туфельки надо ставить ровно.

Вопросы задавал Сергей Юров

Увижу и скажу: «Ослы, мои друзья! Меня зовут Франциск, и в рай собрался я».

Франсис Жамм

Как-то к отцу Станиславу приехал один неофит. Францисканец, кующий «солнышки», ему не понравился, какой-то не особенно духовный. Месяца через два патер (как все его называли) рассказывал: -И говорит, и говорит: «Я-в духе!». Великие святые не сказали «я – в духе»…

*.*.*

Отец Станислав написал письмо отцу Александру, которого очень любил. Там была фраза: «О, как тяжек пастораций в великом Бабилоне!».

*.*.*

К отцу Станиславу решил поехать один сановитый священник. Мы объяснили ему, как добраться (кажется, на машине) отсюда, из Москвы, а потом нас чуть не убили: «Да как можно, да он стукач!» – и т. д., и т. п.

Приезжаем к патеру, и он говорит:

–Какой побожный этот отец N! Ах, какой побожный!

*.*.*

Приехали к патеру гости из Москвы. Вечером помыли пол в сенях, а он тем временем был в храме. Возвращается и узнает, что приходила еще одна пара, но наши их выгнали, нельзя же топтать пол. Побегав по осенним полям – от дороги там километра три, – он, слава Богу, нашел и вернул несчастных. Интересно, что бы они делали? Вдоль шоссе домиков нет, до них довольно далеко.

*.*.*

Приехали другие гости, поговорить о том, креститься ли. Утром в воскресенье патер пошел служить, а они набрали грибов, начистили картошки и рады, что его ждет обед. Однако крещеные люди, которые были с ним в храме, молча выбросили еду в окно, а потом сообщили, что в воскресенье работать

нельзя. Интересно, крестились ли те, первые, или нет? От эмоций я забыла спросить об этом патера, когда он восклицал:

–И где вы таких берете?!

Мы – это москвичи. Хотя и про «своих» он говорил:

–Какое католичество? Национализмус и язычество.

*.*.*

Наверное, этот рассказ всем надоел, но не все же его слышали. Когда моя дочь Мария готовилась к конфирмации, он ей сказал:

–Ты помни одно: со всеми считайся, а туфельки ставь ровно.

*.*.*

В очень тяжелую пору, постом 1981-го или 1982-го, мы с отцом Евгением Гейнрихсом приехали к нему. Отец Евгений служил литургию Василия Великого, патер прислуживал в перчатках с отрезанными пальцами. Потом, уже в домике, он жаловался на контркультурных юношей, которые учили его чему-то восточному и целые ночи разговаривали, а может – включали музыку. И тут он, впервые изменив своей кротости, стал почти кричать: