С 1980 по 1984 (до 31 мая) годы я снова жила в Литве. В письмах к Томасу Венцлове, за непроходимую стену[ 76 ], сравнивала ее с Китежем и с Лапутой. Действительно, тайная жизнь маленькой захваченной страны, которая, как и многие страны, называет себя землей Девы Марии, была похожа и на затонувший рай, и на неприятный летающий остров.

Мне позвонил Сергей Сергеевич Аверинцев, чтобы сказать: «Нааташа, прочитайте, пожалуйста, статью про Вергилия». Статью написал Михаил Леонович Гаспаров; кажется, она была предисловием. Потому я и пошла в библиотеку.

Я читала: «…Он был человеком… поколения, которое отстрадало в римском аду еще одним сроком больше и теперь видело – или внушало себе, что видит, – проблеск спасения». «Этому тихому и замкнутому меланхолику ‹…› пришлось пережить, ни много ни мало, конец света»; «и если Рим все же не погиб, то лишь потому, что явился человек, поставивший общее благо выше личного и судьбу Рима выше собственной корысти»; «…Для Вергилия это примирение, прославленное IV эклогой, было первым случаем без боязни взглянуть в будущее… и, взглянув, он уже не отводил от него глаз».

Римом был мир, повисший тогда над бездной, а в нынешнем Риме Иоанн Павел II молился обо всех, особенно – о нас, пленниках Левиафана. Немного позже он посвятил Россию сердцу Божьей Матери.

Теперь этого не помнят. Удастся ли напомнить, чтобы люди хоть за что-то благодарили?

А насчет Энея – что же он провидел, что сделал? Рим был справедливо назван Вавилонской блудницей. Однако именно он создал ту Pax Romana, где смогло распространиться христианство. Блаженной весной 2005 года он действительно светился, мы видели это и сами, и на экране телевизора.

С отцом Александром мы познакомились летом 1965 года (месяца не помню). Меня привез к нему Михаил Агурскии, тогда называвшийся Меликом. Жила я в Литве, в Москву только приезжала, и те, к кому я не успевала зайти, большей частью – немолодые вельможные дамы, неизменно обижались. Насколько они ожили, когда смогли сказать: «На отца Александра у вас хватает времени!»

Он мне рассказывал об их обидах. Как-то мы поджидали на станции идущие в разные стороны поезда, и произошел разговор, очень точно показывающий отца Александра. Между прочим, смеясь по другому поводу, он сказал, что NN и ее дочь ругательски меня ругают. Я завела: «О Господи, сколько я старалась!..», а он серьезно спросил: «Зачем вы старались? Чтобы им нравиться? Надеюсь, для того, чтобы их подбадривать. Это вышло, они подбодрились, а вы им вообще противопоказаны».

Странно начинать с таких вещей, но, мне кажется, я хоть немного покажу человека, совсем не похожего на миф о нем. Иногда стараются вспомнить, какой он был строгий, даже уставной – чтобы защитить от обвинений в либерализме. А нужно ли? Он ценил чужую свободу, легко отделяя ее от вседозволенности. Многие знают: он ценил милость до такой степени, что, если иначе нельзя, жертвовал ради нее истиной. Об этом мы когда-нибудь поговорим, а вот – его любовь к правде. Ничего не скажешь, все точно. Он учил к такому привыкать, словно воспитывал послушника.

Дамы не обманывались, для него я находила время. Помню, как осенью я приехала к нему после суда над Синявским, нет, скорее – после ареста. Очень было мерзко; но говорили мы о мышах. У нас в Литве была мышь, которую дети называли Рамуте. Сидим мы в Семхозе, он, как всегда, советует молиться, практически – без перерыва. Наверное, Иулиания Норичская смотрит с небес, радуясь, что он тоже знает сказанные ей слова Христа: «Все будет хорошо, все будет хорошо…». Тут появляется мышь. Отец дает ей крошек. Я спрашиваю, как он ее зовет, а он отвечает: «Я их всех попросту, по-гречески, Васями».

Если бы отец Александр был католическим монахом, ему пришлось бы взять девиз. Они бывают всякие, например: «Сила Моя в немощи совершается». Наверное, ему подошло бы лучше всего вот это: «All shall be well», или что-нибудь из 103-го псалма. Особенно любил он меховых зверей и всяких грызунов. Как-то мы узнали, что «опоссум» – это «белый зверек», и радовались, вспомнив, что белый кролик в «Гайавате» зовется «вабассо». Потом я прочитала в словаре, что это действительно то же самое слово.

(Когда отца уже не было на земле десять лет, я шла по Оксфорду с сыном наших общих, давно уехавших друзей. Грег, бывший Гриша, восхищался тем, что для Честертона мир и уютен, и причудлив. Тут мы остановились и оба сказали: «Как для отца Александра».)

Тем временем многое менялось. Кончались 1960-е годы, вместившие и убогие радости коллектива, и сердитую обособленность Муравьева, Сергеева, Бродского. Судить, хорошо ли время «оттепели», бессмысленно. По сравнению с тем, что было раньше, все покажется хорошим. Наверное, лучше всего было бы

рассказать о той поре в музыке или в каких-нибудь туманных стихах. Но, конечно, жизнь была советская, со всем издевательством над чужими и слабыми. Кто-то воспитывал в себе презрение, кто-то – бойкость, а наш отец просто жил. Позже, в 1990-1991 году, Ме-лик Агурский говорил мне, что Александр – классический шестидесятник. Я не совсем поняла, что он имел в виду, да и год был нечеловеческий, ровно между их кончинами, но думаю, и тогда, и всегда отец очень подходил ко времени, в которое был послан.

Честертон писал, что святой – противоядие против пороков своей эпохи. К отцу Александру это очень подходит. Тогда бытовала присказка: «Сноб или жлоб?». Под снобом понимали несоветского, под жлобом – уже органично живущего по-советски. Как было в реальности? Те, кто «смотрел сверху», уподоблялись жлобам невежливостью; те, кто дрожал в своей нише, были на грани сумасшествия. Наверное, только в фильмах молодые герои радовались еде, зверям, стихам, не замечая, где живут. Отец Александр прекрасно замечал, а указанным вещам – радовался, без допинга, без питья, без истерической взвинченности. Последние два слова кажутся смешными, когда речь идет о нем.

Свойства эти – конечно, далеко не только «естественные» – очень пригодились после Чехословакии. Время снова переменилось. Трудно передать, как тяжелы были 1970-е годы! Привился миф об их особом уюте. Что это? Египетские котлы? Поколения, не знавшие чистого воздуха? «Имманентная кара», то есть зло, плодящее зло, из особой вредности – противоположное? На экране шли картины про Павку Корчагина, а тут, на земле, набирал силу пофигизм.

Конечно, он плох, но (пишу сдержанно) не хуже людоедства. Помню, один молодой поляк хвалил инквизицию, противопоставляя ее нынешнему цинизму. Тут что ни слово, то предмет для спора. Но споры у нас бессмысленные, а тот, для кого они осмысленны, сам понимает.

Отец Александр буквально сораспялся тогдашней беде (или, по слову Бонхёффера, бросился под колеса истории). Мы почти ползали. Молодые, кажется, не так устали, и было у них что-то вроде подростковой игры. Отец помогал им, очень жалел, немножко смеялся, отговаривал от «индейцев» и, особенно, от разъедающей злобы. Но я больше помню, как он помогал нам, своим ровесникам (Глазов на пять лет старше его, я – на семь, но это никак не ощущалось. Мы – дети, он – отец).

Вот он приезжает на край света, в Матвеевку, где я тогда жила. В сумке у него – цыплята табака, которых он почти бежит жарить. Аверинцев уже ждет -и отца, и цыплят, поскольку «жареная курица» была для него символом частной жизни, мирного дома, честертоновской радости. Потом они сидят в углу и обсуждают еще не напечатанную книгу «Дионис. Логос. Судьба».

Или – на Страстной площади, у моих родителей. Он приходит соборовать мою девяностолетнюю бабушку. Мамы нет (папе он очень нравился), и мы с кем-то еще – Сезой (Сашей Юликовым), Мишей Ме-ерсоном, Толей Ракузиным? – садимся на кухне, и отец говорит, что теперь можно жить только над землей. Было это в 1972 году. Именно тогда, на Троицу или в Духов день они с о. Сергием Желудковым впервые дали мне Льюиса.