Но я не беру редактора за грудки, не говорю с ним напрямую. За те два года, что я работаю в отделе фельетонов, Вухин как будто бы убедительно доказал, что он не редактор-боец, а редактор — чтец-декламатор. Другие сотрудники отдела давно не рвут себе сердце, не тратят времени напрасно и — пишут вместо фельетонов очерки и передовые, и только я продолжаю на что-то надеяться. Ночью кляну, ругаю редактора, даю слово перейти завтра с фельетона на передовую, но достаточно только редактору произнести завтра утром на летучке речь в похвалу сатиры и юмора, как я, забыв о разочарованиях только что прошедшей ночи, вновь зажигаюсь надеждой…

Если бы наш редактор хоть раз открыто выступил против фельетона как жанра, я бы схватился с ним тут же на летучке, пошел бы с жалобой в обком, написал бы письмо в Москву. А то ведь нет. Вухин никогда не выступал против, а всегда только «за» фельетон. Причем говорил он «за» так горячо и самозабвенно, что я начинал верить в искренность его слов. Два года он вводил меня в заблуждение, и два года я, как мальчик, верил ему.

Да что я! Он сам верил себе, верил в свою смелость. Не было случая, чтобы Вухин ругал фельетониста за перехлест. Наоборот, он всегда подстегивал нас, призывал вести разговор не пиано, а только форте-фортиссимо.

— Прочел фельетон, — говорил он, вызывая меня утром к себе в кабинет. — Вообще ничего, но ниже твоих возможностей. Написано вяловато.

— Что делать?

— До вечера далеко. Сядь, усиль критику. Усилишь?

— Усилю.

— Не обманешь?

— Нет.

Я усиливаю критику, но редактору все мало. Он вызывает меня, отчитывает:

— Фельетон должен бить бюрократов по зубам, а ты только щекочешь им нервы.

— Что делать?

— У тебя в распоряжении час времени, сядь, углуби разработку. Углубишь?

— Углублю.

— Не обманешь?

— Нет.

Разработка углубляется, но тут, к несчастью, наступает вечер, на редактора начинают находить сомнения, и фельетон с сегодняшнего номера переносится в завтрашний, а с завтрашнего — в послезавтрашний…

Утром иду к редактору ругаться. А он не дает даже открыть рот. Выходит из-за стола, обнимает, доверительно шепчет:

— Талантливый ты парень, Вл. Бабушкин, а растрачиваешь себя на мелочишки. Пишешь, проталкиваешь в номер сущие пустяки. Скажи, ну кто тебе мешает печатать в газете фельетоны на темы главного направления?

— Например?

— С сельским хозяйством в нашей области не все благополучно. Поезжай в глубинку, выясни, что и как, и пиши. Помоги труженикам села разобраться, что к чему.

— И вы напечатаете такой фельетон?

— Обязательно.

— Не обманете?

— Нет.

И я верю, загораюсь. Ребята смеются. Говорят:

— Не трать зря времени, все равно он тебя обманет.

А я не слушаю ребят. Иду в облплан, узнаю, какие районы у нас числятся в отстающих, и еду в глубинное село Климкино.

Еду не случайно. Три года назад я был в Климкине и даже писал о нем. Только не фельетон, а очерк, который назывался «Бонжур, Миледи!». Так я приветствовал со страниц газеты чудесную рыжую красавицу, внесенную в племенную книгу областной сельскохозяйственной выставки. В Климкинском колхозе не было недостатка в рыжих красавицах: Ветка, Лизистрата, Лента, Рыжуха, Графиня-мать, Графиня-дочь, Джульетта-мать, Джульетта-дочь… Одна к одной. И даже среди этой элиты Миледи была № 1. Не корова, а фабрика. Она одна могла снабдить целый детский сад молоком, маслом, сливками.

Так было, когда я писал очерк «Бонжур, Миледи!». И вот я снова в том же колхозе. Хожу и не узнаю. Доярки скучные. Коровники полупустые.

— Что случилось? Где Лента? Где Графиня-дочь? Графиня-мать?..

— Пали смолоду.

— А куда девались ваши корма?

— Эва о чем вспомнили!

Климкино всегда славилось эспарцетом. Эту траву сеют один раз и лет пять-шесть снимают урожай. Эспарцет — трава неприхотливая, медоносная. Она не только кормила климкинское стадо, но помогала снабжать государство чудесным медом… И вот теперь на полях, где зеленой стеной стоял эспарцет, росло нечто непонятное. Приглядываюсь ближе. Господи, да это же кукуруза! Но в каком жалком виде!

— Вы перешли на кукурузу! Зачем?

— Мода.

Председатель колхоза говорит и отворачивается, Ему и стыдно и горько.

Климкинский председатель — мужик не глупый, волевой. Прежде чем пойти по следам моды, он долго сопротивлялся. Ездил в райком, райисполком, спорил.

— От добра добра не ищут. Эспарцет — наше богатство.

— С кукурузой вы станете еще богаче.

— Не пойдет у нас кукуруза. Не те у нас земли.

— А вы попробуйте, посейте.

Предколхоза решил засеять десять га. Его вызвали в райисполком.

— Почему так мало?

— Для пробы больше и не нужно. Пойдет кукуруза хорошо, мы в будущем году посеем двадцать.

— Не в будущем году, а в этом и не двадцать, а десять раз по двадцать.

И Климкинский колхоз получил предписание: распахать все земли, где рос эспарцет, под кукурузу.

И вот уже два года, как в Климкине сеют кукурузу, а она не растет. Не то солнце ходит по климкинскому небу, не те соли лежат в климкинских землях. В других местах кукуруза вымахивает в два человеческих роста, а тут она чахлая, жидкая. За низкий рост острые на язык климкинские доярки прозвали свою кукурузу незабудками. Эти «незабудки» не давали не только початков, но и мало-мальски приличного силоса. В результате в первую же зиму Климкинский колхоз потерял треть своего высокопородного стада. Предколхоза надеялся, что после столь дорогого опыта ему разрешат вновь перейти на эспарцет, но увы! Районные организации все еще были во власти моды, и Климкинскому колхозу вторично пришлось сеять «незабудки».

И вот на дворе август. Я хожу по полям, а будущий силос не доходит мне даже до колен. Бедная Миледи, чем она будет кормиться зимой?

— У нас за рекой есть роща, — говорит предколхоза. — Наступит осень, начнем заготавливать березовый лист.

— А с березового листа разве будет молоко?

— Милый, да разве мы о молоке думаем? Нам бы только стадо сохранить.

Я был под таким сильным впечатлением от всего увиденного и услышанного, что в тот же вечер там же в Климкине написал фельетон «Незабудки».

Утром приезжаю в редакцию.

Редактор увидел, спрашивает:

— Написал?

— Написал.

— Сдавай сейчас же в набор, поставим в номер.

— Не обманете?

— Нет.

Фельетон идет в набор, ставится в полосу и стоит на ней до захода солнца. А с наступлением темноты в сердце редактора, как всегда, происходит смена караула, и на место фельетона метранпаж ставит беседу врача-педиатра: «Как пеленать новорожденного, чтобы уменьшить процент кривоногости детей».

Иду к редактору:

— Что, опять фельетон не на «ту» тему?

— Тема «та», время не то. Завтра День железнодорожника. У народа праздник, а ты хочешь испортить ему настроение. Напомнить о недостатках жизни. Давай переждем неделю.

Проходит неделя, и «Незабудки» снова вылетают из номера.

Не ленюсь, иду к редактору.

— Что случилось?

— Завтра День физкультурника.

— Понимаю, у народа праздник…

— Давай перенесем фельетон на будний день.

Но в августе, как на грех, будничных дней почти нет. Вслед за Днем физкультурника идет День строителя, а за Днем строителя — День Воздушного Флота.

— Как быть? — спрашиваю редактора.

— Подождем сентября.

Сентября ждал не я один. Вся редакция. Всем интересно было узнать, что придумает редактор в сентябре, чтобы не печатать фельетона.

Ждали мы и не дождались. В конце августа обком отправляет Вухина в командировку. И тоже по теме главного направления. Изучить самому и помочь разобраться колхозникам — почему так плохи дела у них на селе?

И хотя вместо редактора в газете остался его заместитель, человек ответственный, облеченный доверием, редактор дважды на день звонил, давал ему руководящие указания. Даже расстояние в сто километров не изменило привычек Вухина. Днем он подхлестывал своего зама, кричал: «Давай-давай!» А вечером озадачивал вопросом: «А стоит ли?»