— Все в порядке!

Мария Ивановна хочет подняться наверх, но Жевдат Саидович не пускает:

— Анечка утомилась. Сходите домой, отдохните и вы, а вот завтра…

Усталая, возвращается Мария Ивановна поздно вечером в гостиницу. Уборщицы, горничные поят ее чаем, спрашивают про дочь, и вдруг является посыльный:

— Вас вызывает дежурный администратор.

Мария Ивановна бежит по лестницам вниз. Может, администратору позвонили из больницы, сказали что-нибудь про Анечку? Но администратор ведет речь не про Анечку. Он даже не спрашивает про нее. Администратор предлагает Марии Ивановне немедленно выехать из гостиницы.

— Как выехать?! Куда?

— Домой, в Одессу!

— Я не могу ехать в Одессу. Моя дочь в больнице. Она маленькая. Ей будет страшно оставаться одной.

Но администратор неумолим. Несмотря на поздний час, он вычеркивает Марию Ивановну из списка жильцов и выпроваживает на улицу.

Большой ночной город. А в этом городе ни родных, ни знакомых. До рассвета пять-шесть часов. И вместо того чтобы спать в чистой, мягкой постели, Мария Ивановна плутает по темным переулкам, сидит, прикорнув к стене, в чужих подъездах. Наконец наступает утро, Анечкина мать спешит на рынок. Покупает цветы, яблоки и — в больницу. А дочь не радуется цветам, она с тревогой смотрит на мать, спрашивает;

— Что с тобой, мама?

А маме не двадцать лет, а под шестьдесят. Ночь без сна не проходит для нее незаметно. Лицо у мамы бледное, усталое. Под глазами большие черные круги. А следующая ночь снова без крова. Черные круги еще больше. Мария Ивановна идет к директрисе. Евгения Ивановна не только директор гостиницы, она женщина, мать. Она должна посочувствовать. Но эта женщина не умеет сочувствовать. Директриса держит Марию Ивановну в своей приемной до двенадцати ночи, А в двенадцать выходит и говорит:

— У меня для вас койки нет.

Операция на сердце. После нее сердце должно находиться в полном покое. А Анечка взглянет в усталые, невыспавшиеся глаза матери — плачет, волнуется.

Смелая, удачная операция. Это очень много, но это, к сожалению, не все. Моральный фактор значит порой в лечении не меньше фактора хирургического и медикаментозного.

Я сосчитал всех тех, кто готовил девочку к операции, оперировал ее, ухаживал за ней в послеоперационный период. Таких оказалось сорок. Врачи, профессора, сестры, няни, лаборанты. Эти сорок совершили чудо воскрешения из мертвых. И вот теперь медицинское чудо по милости одного жестокосердного чудища должно было пойти насмарку. В бочку меда попала капля дегтя.

Я иду к директрисе, спрашиваю, почему она заставляет Марию Ивановну жить на улице. И директриса отвечает:

— Согласно имеющемуся циркуляру, жить в гостинице больше тридцати дней нельзя.

Правильно, нельзя. Но кому? Толкачам, любителям командировочных. Тем, кто тратит на гостиницы государственные деньги. А Мария Ивановна — мать. И эту мать держит в гостинице не корысть к государственным деньгам, а чрезвычайное обстоятельство.

Евгения Ивановна, говорят, неплохой администратор. В ее гостинице тепло, светло, чисто. Но у хорошего администратора вздорный, деспотичный характер. Будь Мария Ивановна побойчее, она могла бы пожаловаться на директрису. Достать койку в другой гостинице. А мать Анечки — пожилая полуграмотная женщина. Эта женщина впервые выехала из родного города. Да еще при таких чрезвычайных обстоятельствах. Растерялась. Марию Ивановну, конечно, не бросили в беде. Помогли. Но сделала это, увы, не директриса, а рядовые работники гостиницы.

Видит горничная Афонина, как мать Анечки выходит заплаканная из кабинета директрисы, бросается вслед за ней на ночную улицу и приводит ее черным ходом назад.

Два дня живет Мария Ивановна в общежитии под чужой фамилией и все боится: не дай бог, дознается до ее тайны директриса, тогда Афониной не миновать увольнения. И чтобы успокоить Марию Ивановну, другая горничная, Люба Вязанкина, приглашает Анечкину маму к себе домой. И хотя дом этот тесен, одна комната на пятерых, но муж Любы и ее дети принимают Марию Ивановну как близкого, родного человека. И этот человек живет шестым членом дружной семьи Вязанкиных вплоть до полного выздоровления Анечки.

А когда Анечку выписали из больницы, Вязанкины напекли пирогов и устроили в честь своих гостей настоящий праздник. Не было в этот день матери счастливее Марии Ивановны. Еще бы, сидела эта мать рядом с дочкой. Здоровой, розовощекой. В кругу настоящих друзей.

О счастье и злоключениях Марии Ивановны можно было бы написать еще месяц назад. Но наш фельетон мог бы в те дни разволновать больную девочку, помешать ее выздоровлению. Сейчас Анечкино здоровье уже вне опасности. Я советуюсь с работниками Института сердечно-сосудистой хирургии и с работниками гостиницы, и все они благословляют меня на фельетон. Лишь одна Люба Вязанкина отводит автора в сторону и шепчет ему на ухо:

— Только не сообщайте, пожалуйста, мою фамилию. Директриса узнает, уволит!

Плох директор, если подчиненным приходится скрывать от него добрые поступки. Но вы, Люба, не бойтесь. Если директриса захочет уволить вас, вступятся и товарищи по работе и редакция. А вот если уволят вашего директора, то вступиться за нее желающих уже не будет.

1967

Возмущение Хамида Паранджаева было совершенно законным. В третий раз за последние полтора года секретарь райкома комсомола отправлял статотчет в Ташкентский обком комсомола, и в третий раз он должен был писать одно и то же:

«Количество девушек в организациях сократилось».

Чаша терпения Хамида Паранджаева наконец переполнилась, и, вместо того чтобы подписать очередной отчет, он созвал экстренное заседание бюро райкома. Нужно отдать должное комсомольскому секретарю: Хамид Паранджаев не стал произносить длинных назидательных речей по поводу всем известных истин. Секретарь райкома был человек дела. Он вооружился карандашом и стал определять, кто из комсомольских активистов виноват в создавшемся чрезвычайном положении.

Первому пришлось отдавать отчет секретарю комсомольской организации самого большого в районе колхоза.

— Сагимбек, — задал вопрос секретарь райкома, — доложите бюро, сколько девушек вы приняли в комсомол?

Сагимбек встал и, краснея, развел руками:

— В этом году ни одной.

— А в прошлом?

Сагимбек покраснел второй раз.

— И в прошлом году ни одной.

— А сколько комсомолок выбыло у вас из организации?

— Пять.

— Почему?

— Вышли замуж.

— А вы бы взяли и объяснили молодоженам, что в комсомоле могут состоять не только холостые, но и семейные.

— Жен агитировать не нужно, — сказал Сагимбек. — Жена по доброй воле никогда не уйдет из комсомола. Беда в мужьях. Есть еще у нас мужчины с отсталыми взглядами.

— А вы разоблачите хоть одного такого.

— Как же его разоблачишь? На людях он передовой человек бывает, даже комсомольский активист.

— Действуйте невзирая на лица, — строго сказал секретарь райкома. — Пойдите да посмотрите, кто он, этот активист, — друг-товарищ своей молодой супруге или хан-повелитель? А вы, наверно, и дома-то ни у кого не были.

И в третий раз покраснел за этот день колхозный секретарь.

— Это верно, — сказал он в сильном смущении, — не был.

— Тогда мы всем составом бюро пойдем по домам. Сейчас же! — заявил секретарь райкома. — Я покажу на конкретном примере, как должен вступаться комсомольский работник за права женщин. Мы никому не должны делать снисхождения. Увидел феодала — разоблачай его, выставляй на суд молодежи.

Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, Хамид Паранджаев велел принести на заседание бюро учетные карточки комсомолок, механически выбывших из организации. И когда на столе появились карточки, он сказал учетному работнику:

— А ну, читайте. Имя, фамилия!

— С кого начинать? — спросил учетный работник.

— С карточки, которая лежит первой сверху, — ответил секретарь. — Мы к любой комсомолке отправимся на дом и возьмем ее под свою защиту.