Трудно сказать, как это произошло: может быть, случайно, а может, и по специальному умыслу учетного работника, только первой была названа Зайнаб Паранджаева.

— Кто, кто? — переспросил Хамид Паранджаев и протянул руку к папке с учетными карточками.

Сомнений быть не могло. Первой в папке выбывших из комсомола лежала карточка Зайнаб, жены секретаря райкома комсомола.

Теперь наступила очередь краснеть Хамиду Паранджаеву. И он покраснел, но ненадолго. Секретарь райкома быстро взял себя в руки и, глянув исподлобья на учетного работника, строго сказал;

— Читайте дальше.

— Почему дальше? — удивленно переспросил Сагимбек. — А как же Зайнаб?

— Мы не пойдем к Зайнаб на дом, — ответил Паранджаев.

— Почему?

— Неудобно.

— Что неудобно? Критиковать секретаря райкома? А разве пять минут назад этот секретарь не призывал нас действовать невзирая на лица? Или, быть может, я ослышался? — не без иронии спросил Сагимбек.

Хамид Паранджаев нервно прошелся по комнате.

— Вы поймите, — сказал он, — я не только секретарь райкома, я муж, а вы идете ко мне домой с обследованием. Ну какой же после этого я буду иметь авторитет в глазах у своих родственников? У меня же рядом живут и тесть, и теща, и тетки, и бабки.

— А ты пригласи нас на плов, — нашелся кто-то из комсомольцев, — и теще будет даже приятно, что ее зять — такой гостеприимный человек.

Деться было некуда, и Паранджаев повел членов бюро к себе.

У самых ворот дома секретарь райкома сделал последнюю попытку отговорить членов бюро от их затей.

— Зря, ребята, вы беспокоитесь, — сказал он. — Это не тот случай, который надо расследовать. В этом случае нет ничего характерного.

Как выяснилось позже, ребята беспокоились не зря. В доме Хамида Паранджаева они увидели много любопытного. Домик этот был чистенький, аккуратненький. В комнатах устроены ниши, в которых, по примеру старых, патриархальных узбекских семей, стояли длинные шеренги больших и малых чайников. Чайников в доме было больше, чем нужно, а стола ни одного.

— На чем же вы обедаете? — спросили гости хозяина.

— Садитесь, — сказал тот и бросил на ковер подушки.

— Э-э, плохо! — заметил Сагимбек. — У нас в селе даже старики предпочитают кушать не на корточках, а сидя на стульях за столом.

— На стульях, конечно, удобнее, — согласился секретарь райкома, — но не буду же я спорить с родственниками по поводу каждой мелочи!

Пока хозяин дома беседовал со своими гостями, его жена Зайнаб приготовила плов и внесла его в комнату,

— Кушайте на здоровье, — сказала она и стала у стены.

— Зайнаб, а вы? — сказал Сагимбек. — Садитесь с нами!

Но вместо Зайнаб ему ответил кто-то из ее родственников:

— Напрасно приглашаете, она не сядет.

— Почему?

— Когда у мужа гости, жена должна есть на кухне.

Сагимбек с удивлением посмотрел на мужа. Но тот стыдливо опустил глаза в жирный плов и отмолчался. Мужу, как видно, тоже не хотелось, чтобы Зайнаб сидела рядом с ним. Почему? Может быть, муж стеснялся жены? Не стесняться, а гордиться должен был бы Хамид Паранджаев такой женой, как Зайнаб. Молодая, красивая, она была не только хорошей хозяйкой в доме, но считалась и большой активисткой в комсомоле. В свое время Зайнаб считали даже хорошей спортсменкой, она ездила в Москву на соревнования. Но все это было до замужества. После свадьбы Хамид Паранджаев перестал бывать с женой не только на стадионе, но и в кино, в театре, на вечерах, в парке. Почему?

— Неудобно, родственники против.

Родственники были против того, чтобы Зайнаб ходила на комсомольские собрания, в политшколу, занималась физкультурой, а муж даже не заступился.

— Ну что мне, спорить, что ли, с родственниками? — оправдывался он. — Сами знаете, люди они старые, отсталые.

Отсталыми взглядами отличались, как видно, не только родственники, но и муж Зайнаб. Даже в те редкие дни, когда Хамид Паранджаев появлялся на улице вдвоем с женой, то шел по тротуару не рядом с Зайнаб, а на два шага впереди, подчеркивая тем самым, что он мужчина, глава семьи. Этот «глава» унижал в Зайнаб не только жену, но и мать.

— Двое детей, и обе девочки! — говорил он, сокрушаясь. — Ну хоть бы одного мальчика родила!

С тяжелым сердцем уходили комсомольцы из дома Хамида Паранджаева. Им было стыдно и неловко за своего секретаря. А ведь их секретарь понимал, как дико выглядит в наше время человек с повадками феодала. Секретарь знал, что с такими повадками надо вести непримиримую борьбу. И только одного не мог уразуметь секретарь: что такую борьбу ему следовало начать со своей собственной персоны.

1966

Софье Дмитриевне стало плохо. У нее неожиданно закружилась голова, и она навзничь рухнула на пол.

— Ох, сердце!

Семьдесят шесть лет это сердце верой и правдой служило человеку, и вот теперь с ним случилось что-то неладное. Чья-то безжалостная рука сдавила и держала его в своем кулаке.

— Ну, вот и конец.

Старой женщине стало так страшно от собственных мыслей, что она застонала. Этот стон разнесся по квартире, но на него никто не обратил внимания.

Только на второй день к Софье Дмитриевне явилась наконец помощь. Но не от соседей. К Софье Дмитриевне пришли в гости пионеры. Пришли и увидели свою старую учительницу без чувств. Пионеры забили тревогу, стали звонить в поликлинику, директору школы, и уже через полчаса все было поднято на ноги. Вокруг постели больной хлопотали врачи. У дверей ее комнаты сидели товарищи по работе: может, и их помощь понадобится больной. И только ближайшие соседи по квартире по-прежнему были совершенно равнодушны к тому, что происходило бок о бок с ними.

— Ничего не сделаешь, — оправдывались соседи. — Умирает, — значит, время.

Полтора месяца в квартире номер 34 шла борьба за жизнь старой учительницы. В этой борьбе врачам помогали все, кто мог. Пионерки-тимуровки бегали в аптеку за лекарством, педагоги из школы номер 19, соседи из дальних квартир дежурили у постели больной, ухаживали за ней, и лишь соседи по квартире так ни разу и не зашли к больной.

— А зачем заходить? — говорили они. — Против судьбы ничего не сделаешь.

Самое удивительное, что эти соседи были не чужие, посторонние лица. Они приходились Софье Дмитриевне ближайшими родственниками: Раиса Ильинична была дочерью, а Сидор Степанович — зятем.

Софье Дмитриевне день ото дня становилось все хуже и хуже. К ее физическим страданиям прибавлялись и душевные. Старой женщине было стыдно перед окружающими за своих родственников. Еще бы! За больной не только ухаживали, — ее и кормили чужие люди.

— Вы бы хоть раз угостили мать тарелкой супа, — сказала как-то Раисе Ильиничне учительница Перлова.

— Эта старуха и так обходится нам в копеечку. Мы платим за нее и за свет и за воду, — сказала Раиса Ильинична, а ее муж добавил:

— У Софьи Дмитриевны есть сбережения. Она получает пенсию и обязана сама себя кормить.

— Софья Дмитриевна больна, — пробовала пристыдить этих копеечников Перлова.

Она взывала к их чести, совести, но все было напрасно. Лишь после того, как школьные работники сказали, что обратятся с жалобой по месту работы Сидора Степановича, дочь и зять согласились наконец взять на себя некоторые заботы о больной.

— Имейте, однако, в виду, мы берем на себя только часть издержек, — поспешила предупредить учителей Раиса Ильинична, а ее супруг в тот же вечер вручил домработнице приходо-расходную тетрадь.

— Капризам больной не потакать. Вы в ответе за каждую копейку.

И вот эта «тетрадь» перед нами. Трудно придумать более разительное свидетельство человеческой скаредности. Здесь каждый гривенник, истраченный домработницей, учтен зятем и утвержден дочерью. А тратилось этих гривенников не так уж много. «29-го куплен хлеб — 1 руб., 30-го сырок — 75 коп., 2-го сырок — 75 коп., 4-го хлеб — 1 руб.». И так ежедневно: 1 руб. или 75 коп. А когда домработница истратила как-то больше, Раиса Ильинична учинила ей скандал.