Как-то днем в отдел информации, где я работал, забежал курьер и крикнул:

— Коляку к главному!

И хотя порядки у нас в редакции были демократические, литсотрудники, даже начинающие, могли войти в кабинет главного в любое время дня и ночи, все же сердце мое екнуло. Одно дело, когда ты идешь к редактору сам, а другое, когда за тобой присылают курьера. Такие вызовы ничего хорошего не предвещали. Наш редактор беспокоил курьеров только в случае большого прокола. То ли ты зевнул важную информацию, то ли наврал во вчерашней заметке.

Я шел к главному, восстанавливая в памяти все перипетии футбольного матча, отчет о котором напечатан в сегодняшнем номере газеты. Матч проходил на стадионе «Трехгорки». Закончился он вничью — 1:1. У москвичей мяч забил левый крайний Холин. У ленинградцев — центральный нападающий Бутусов. Все было правильно, бояться было нечего, и тем не менее, прежде чем войти в редакторскую дверь, я долго топтался на пороге. Наконец, решившись, сделал шаг вперед.

— Ты звал?

— Подойди поближе.

Я сделал еще два шага.

— Здравствуй! — сказал редактор.

— Здравствуй!

Смотрю и вижу рядом заведующего отделом информации Рябоконя. Он вошел в редакторский кабинет сразу вслед за мной, чтобы узнать, в чем я провинился, и в случае большого сабантуя молвить слово в защиту своего сотрудника. Но сабантуя не предвиделось. Наоборот, редактор улыбнулся мне и, вручив синюю папку с двумя бумажками, сказал:

— Прочти этот материал и попытайся написать в завтрашний номер фельетон.

— Какой фельетон? — удивился Рябоконь.

— Хороший.

— Ты, Андрюша, сошел с ума. (Нашему главному было двадцать четыре года, и сотрудники звали его по имени.) Коляка не профессионал литератор, он броня молодежи.

— Неважно. У нас в газете нет фельетониста, и мы должны сделать из этой брони нашего комсомольского Мих. Кольцова.

— По щучьему велению! Сегодня у нас ничего, а в завтрашнем номере пожалуйста — читайте фельетон комсомольского Мих. Кольцова!

— Хорошо, пусть не сразу. Пусть Коляка пишет не в завтрашний номер, а в послезавтрашний. В конце концов, не боги горшки обжигают.

Рябоконь начал сердиться:

— Именно боги. Как по мнению главного: фельетонистами рождаются или становятся?

— Ты уверен, что рождаются?

— А ты?

— Я думаю, становятся. Конечно, из подходящего материала. Из меня и из тебя фельетонист не выйдет, а из него может быть. Чувство юмора у Коляки есть. А байки как он рассказывает? Не хуже Хенкина. Я всегда, когда прохожу мимо репортерской, останавливаюсь у двери послушать.

— Так ведь байки он рассказывает чужие, а фельетоны нужно писать свои.

— Напишет.

— Спорю — нет. Давай на пачку «Пушки»?

— Давай, — сказал редактор и подошел ко мне: — Смотри, Коляка, не подведи. Я верю в тебя.

Я понимал, что главный затеял спор, принял пари не потому, что сильно верил в меня. Главному хотелось разозлить, подзадорить, заставить меня самого поверить в свои силы. И еще хотелось нашему главному, ох как хотелось, иметь в своей газете собственного фельетониста. Еще бы — в «Правде» было их шесть, в «Известиях» — пять, а в нашей, комсомольской, ни одного. Обидно. Конечно, не одному главному обидно, нам всем обидно. Будто наша газета не настоящая, а как бы второсортная.

Мне очень хотелось не подвести главного в споре и стать комсомольским Мих. Кольцовым. Но у Мих. Кольцова — талант. Каждый год он печатал в «Правде» по двести, двести пятьдесят фельетонов. Двести пятьдесят я, конечно, не напишу, но один в послезавтрашний номер я, хоть умри, должен был сочинить обязательно, чтобы доказать этому маловеру Рябоконю, что и броня молодежи не пустое место в газете.

Говорят, раз в жизни и лопата стреляет. Я хотел быть такой лопатой. Сейчас молодежь приходит в газету, проучившись пять лет на факультете журналистики. По ходу этой учебы каждый будущий газетчик, кроме кучи прослушанных лекций и бесед, должен написать по пять корреспонденций, по три очерка и три фельетона. Хорошо, не три, пусть один, пусть полфельетона! Это все же какой-то опыт. А я пришел в редакцию без всякого опыта. Пришел не из университета, а по наряду биржи труда. В счет брони молодежи.

Было это в конце весны 1925 года, и хотя советской власти было уже без малого восемь лет, в комсомольских газетах не хватало еще своих комсомольских журналистов, и они приглашали на работу спецов. Так назывались бывшие сотрудники буржуазных газет. У нас в редакции работало четыре спеца. Одного из них, Ивана Абрамовича Катинова, в день моего прихода в редакцию подозвал к себе Рябоконь и сказал:

— Знакомьтесь с Колякой. Он прикрепляется в порядке индивидуального ученичества к вам. Помогите ему стать хорошим репортером.

Иван Абрамович даже не поинтересовался, кто я, откуда. Он только спросил:

— А что я буду иметь с того, что сделаю его хорошим репортером?

— Десять процентов надбавки к гонорару.

— А если пятнадцать?

— Не выйдет.

— Хорошо, пусть будет десять.

На этом Рябоконь закончил переговоры с Катиновым и сказал мне:

— Не ленись, постигай тайны мастерства.

Тайны мастерства моего учителя Катинова держались на двух китах. Первый — номера телефонов. Второй — вежливая обходительность. Номера телефонов Катинов держал в записной книжке. Вежливую обходительность использовал в деловой жизни. Вежлив Иван Абрамович был не со всеми, а только с нужными людьми. Знакомство с ними он заводил в каждом учреждении, с которым ему приходилось иметь дело.

Катинов знал по имени-отчеству не только этих людей, но и их жен. 3нал дни их рождений. Звонил. Поздравлял. Просил передать привет всем чадам и домочадцам вплоть до бабушки, милейшей Любови Саввишны. Если Катинов ездил летом отдыхать в Ялту, то каждому нужному человеку он присылал оттуда красивую открытку с надписью «Привет из Крыма». Если его командировали на один день в Ленинград, то он за один этот день умудрялся отправить из Ленинграда в Москву килограмм открыток с надписью: «Привет из Северной Пальмиры».

Именинный звонок с поздравлением или открытка с приветом — как будто пустяк, а с помощью этого пустяка нужный человек надолго попадал в полон вежливости к Ивану Абрамовичу и становился его доброхотным информатором.

Каждый день поутру Катинов задавал Рябоконю один и тот же вопрос:

— Сколько?

— Шесть, — говорил Рябоконь.

Катинов звонил по шести телефонам, просил передать «мой нижайший» шести «милейшим Любовь Саввишнам» и сдавал шесть заметок в завтрашний номер газеты. Если Рябоконь говорил не «шесть», а «двадцать шесть», то Катинов звонил по двадцати шести телефонам, передавал «мой нижайший» двадцати шести «милейшим Любовь Саввишнам» и сдавал в номер двадцать шесть заметок.

Иван Абрамович кроме нашей газеты работал еще в железнодорожной и текстильной. Это был гигант репортажа. Он мог обслужить не три, а тридцать три газеты, печатать в день не шесть и не двадцать, шесть, а сто двадцать шесть заметок. Но это все были заметки-лилипуты. Пять строк было потолком гиганта репортажа. Гигант мечтал о десяти строках и не мог осилить их. Для десяти строк у гиганта не хватало ни слов, ни эрудиции.

Катинов усвоил лапидарный стиль пятистрочной заметки еще в «Биржевых ведомостях», где он вел отдел «Рысистые бега и скачки». «Захарченко-старший (камзол красный, рукава синие) пришел на Веселом на полкорпуса впереди Захарченко-младшего (камзол синий, рукава красные)».

Это о первом гите. А вот о втором. «Захарченко-старший (камзол красный, рукава синие) опередил на корпус на Мазурке Захарченко-младшего (камзол синий, рукава красные)».

И так про каждый гит. И так каждый день. С этим пятистрочным стандартом Катинов встретил 1917 год, этот стандарт он принес и в нашу газету.

Рябоконь просит Ивана Абрамовича дать заметку в отдел спорта. Пожалуйста. «Вчера на межреспубликанском соревновании Макаренко (украинец), Адамян (армянин), Галеев (татарин) пришли в беге на 200 метров к финишу на корпус сзади Каца (грузчик ГУМа)».