Ошибка ошибкой, а Люда все равно молодец. Как только приеду в Москву, обязательно позвоню ей домой и скажу горячее спасибо.

Такой случай примерно через месяц представился. Я еду в Москву на совещание собкоров и прямо с вокзала, не заезжая ни домой, ни в редакцию, звоню по тому роковому телефону, две последние цифры которого не «67», а «57». Слышу в трубке знакомое «алльё». И начинаю разговор точь-в-точь как прошлый раз.

— Говорит Магнитогорск. Передаю корреспонденцию. Записывайте.

И слышу в ответ испуганный голос:

— Постойте, не диктуйте. Вас опять соединили не с тем номером.

— Нет, с тем, мне сегодня нужен как раз ваш номер. Добрый вечер, Люда!

— Это опять вы?

— Опять. Приехал в Москву сказать вам большое спасибо.

— И вам спасибо.

— За что мне?

— За ваше спасибо. Другой бы давно забыл, а вы через месяц вспомнили, позвонили.

Как будто все. Мы обменялись комплиментами, сказали друг другу спасибо. Можно прощаться, вешать трубку. А я не прощаюсь, на что-то надеюсь.

— А что, Люда, если нам встретиться?

— Зачем?

— Чтобы продолжить знакомство. Пожать друг другу руку

— Что ж, встретиться можно. Когда?

— Завтра днем, вам удобно?

— Где?

— Место назначайте вы.

— Давайте в час дня, у памятника Первопечатнику. Это близко и от Малого Черкасского переулка, где находится редакция, и от Большого Черкасского, где живу я.

— Как мы узнаем друг друга?

— В час дня, кроме нас двоих, никого у памятника не будет.

— Итак, до завтра.

Наступает завтра. В двенадцать я отправился к памятнику Первопечатника. По дороге зашел в парикмахерскую. Затем в цветочный магазин купить букетик гвоздики. Оттуда в кондитерскую за плиткой шоколада. Без пяти час я был уже у памятника. А здесь никого. Сажусь на скамейку, смотрю в сторону Большого Черкасского, откуда должна появиться Люда. Народу в мою сторону шло много. Парни, девушки. Парни мне были не нужны, а среди девушек я выбирал только хорошеньких. Как увижу лицо поприятней, так тут же говорю:

«Это она. Сейчас подойдет, сядет рядом. Я подарю букетик. Возьму под руку. Предложу пройтись по Твербулю имени Алпуша».

Так в те далекие годы мы, комсомольцы, — пользуясь рубленым телеграфным языком, называли Тверской бульвар имени Александра Пушкина.

Но хорошенькие не подходят. Идут мимо. Смотрю на часы: без пятнадцати два. Рядом на скамейке расположилась бабушка с коляской. Скоро подойдет Люда, а бабушка вместо того, чтобы встать, освободить ей место, внимательно смотрит на меня.

— Вы, кажется, кого-то ждете?

— Это очень заметно?

— Я сама жду одного человека.

— Кого, если не секрет?

— Корреспондента «Комсомольской правды». Из Магнитогорска.

— Люда?

— Людмила Кондратьевна, — поправляет меня женщина с коляской.

Я широко развожу руками и брякаю:

— Я представлял вас совсем не такой,

— Какой?

— Вы сказали по телефону: Люда… Я думал, вам лет семнадцать-восемнадцать.

— Внуки называют меня «бабой Людой» — я так и сказала вам.

— Простите, про «бабу» я не расслышал.

— А разве в редакции не сказали вам, сколько мне может быть лет?

— Я в редакции не был и звонил вчера прямо с вокзала. Спасибо за выручку в беде. Вы настоящий человек, вот вам на память! — сказал я и преподнес Людмиле Кондратьевне букетик.

— Гвоздика! — умилилась старушка. — Господи, сколько лет я не получала от молодых людей таких презентов! Понесу, подразню своего старика.

— Рассказывайте, как вас встретили в редакции?

— Хорошо. Зашла в комнату вашего заведующего Мирона. Он выслушал меня, посмеялся, Потом пригласил к себе человек пятнадцать молодых людей и велел второй раз рассказать, как я записывала вашу корреспонденцию. Затем повел меня в библиотеку и выписал на целый год «Комсомольскую правду» как премию.

— И вы читаете ее?

— Читаю.

— Ну и как?

— Говорить честно?

— Честно.

— А не обидитесь?

— Нет.

— Читала ваши корреспонденции — и вы рисовались мне совсем другим.

— Каким?

— Дедом-макоедом.

— Почему?

— Ворчите много! И то вам не нравится и это! Одни строят медленно, другие плохо разворачивают культурную работу…

— Я не ворчу, а критикую нерадивых.

— Да вы не сердитесь. Я сказала про деда-макоеда так, чтобы отомстить за девчонку семнадцати лет. Думаете, приятно, когда приглашают на свидание тебя, а ждут другую, в короткой юбочке с голыми коленками?

— Людмила Кондратьевна! — взмолился я. — Простите меня, дурака!

— А я поначалу чуть было не обиделась, хотела даже отдать назад вашу гвоздику. Да так уж быть, оставлю у себя на память о «Комсомольской правде».

1967

На полпути из Киева в Сочи Степан Иванович почувствовал приближение беды. Заныла, засвербила нога, которая с войны никак не могла прийти в норму. Утром боли были еще терпимы, а днем — хоть кричи. Как будто свора собак вцепилась зубами в жилы и каждая рвет и тащит в свою сторону. Степан Иванович принимает капли, порошки, греет ногу грелками, а боли все сильнее. Ноге могло помочь только одно-единственное средство: покой.

Степану Ивановичу следовало немедленно уложить ногу на мягкие подушки, да повыше, и не трогать, не прикасаться к ней.

А в дороге какой покой?

Путешествие пришлось прервать в чужом городе, где у Степана Ивановича ни родных, ни близких. Куда податься? Хорошо, что с ним была жена, Клавдия Ивановна. Степан Иванович опирается одной рукой на руку Клавдии Ивановны, а другой — на суковатую палку, поднятую у забора, и с превеликими страданиями добирается до гостиницы «Московская».

— Товарищ, будьте любезны…

А «товарищ» за стеклом с надписью «Администратор» смотрит на Степана Ивановича невидящими глазами и говорит:

— Свободных местов нет!

Девушка сказала и сейчас же уткнулась глазами в толстый истрепанный роман.

— Товарищ… — чуть не плача повторяет больной.

— Я уже сказала! — раздраженно бросает девушка, которую снова оторвали от интересной книжки, и с громким стуком захлопывает окошко.

Клавдия Ивановна бежит к старшему администратору. Но старший нисколько не лучше младшего.

И опять пришлось Степану Ивановичу, закусив от боли губу, волочить распухшую ногу по мостовым и тротуарам. Из первой гостиницы во вторую, из второй — в третью… А там на больного смотрят тем же равнодушным взглядом:

— Местов нет!

Но в том-то и дело, что свободные места были! В то самое время, когда Степан Иванович, мучаясь, стоял перед закрытым окошком, во всех трех гостиницах половина номеров пустовала.

— Они были забронированы местной табачной фабрикой, — оправдывались потом администраторы.

Какие же чрезвычайные обстоятельства заставили табачную фабрику забронировать за собой такую пропасть номеров? Может, здесь ожидался всемирный съезд курильщиков? Да нет: табачная фабрика просто-напросто готовилась праздновать свой юбилей. Директор разослал в разные концы страны приглашения, и хотя банкетные гости должны были приехать не сегодня и не завтра, тем не менее ни в один из свободных номеров Степана Ивановича не пустили.

Клавдия Ивановна побежала за помощью в горсовет, а там в воскресный день никого, кроме дежурного. Дежурный хотел помочь. Он долго и упорно звонил во все гостиницы, просил, умолял. Но администраторы гостиниц не поддавались на уговоры. Вот если бы им приказал директор треста гостиниц или директор табачной фабрики, — тогда другое дело.

Дежурный пытался дозвониться и к этим директорам, но… увы! В воскресный день нигде никакого начальства.

— Придется ждать до понедельника, — извинился перед Клавдией Ивановной дежурный. — А сегодня я рад бы помочь, да не могу.