— Что он?

— Современная молодежь! Даже говорить не хочется, каким словом он назвал меня.

— А все же?

— Третья полка. Вторая папка слева. Откройте, увидите.

— Вы завели дело на сына? За что?

— Фрондер! Это у него от матери.

— На нее вы тоже завели дело?

— Третья полка. Третья папка слева.

— В чем провинилась ваша жена?

— Покинула, изменила мужу.

— Это основание, чтобы завести дело?

— Женщина, которая покинула, изменила мужу, может изменить и родине.

Больше из озорства, чем всерьез, спрашиваю:

— А меня, случаем, вы не взяли под подозрение?

Водолапин показывает на верхнюю полку:

— Пятая папка справа.

— Шутите, — говорю, а сам беспокойно начинаю шарить глазами по верхней полке.

Правильно, между папками рабочего Извекова и Аркадия Райкина стоит и мое личное дело. Вытаскиваю, листаю, вижу свою анкету. Второй, пятый и шестой пункты отмечены галочками, на полях рукой Водолапина написано: «Проверить!» Спрашиваю:

— Что вы хотите проверить?

— Несоответствие между вторым и пятым пунктами. Пишете «армянин», а зовут вас Исааком! Кроме того, ваш пятый пункт не соответствует и пункту шестому. Пишете «армянин», а родились в Средней Азии!

— От того, что цыпленок выклюнется из яйца на конюшне, он не становится лошадью!

— Проверить все равно нужно.

Читаю заключение:

«Исаак Суренович Янц. Журналист-антипатриот. За тридцать лет работы в газете напечатал 1080 фельетонов, в которых подверг клевете и осмеянию 1786 советских граждан. В том числе 120 работников хозяйственного аппарата, 125 — профсоюзного, 130 — комсомольского, 135 — государственного. А также им оклеветано: 217 председателей и завхозов колхозов, 129 начальников и зам начальников главков, 133 члена коллегий, 125 работников суда, прокуратуры, милиции, 380 представителей интеллигенции и др.».

Я начал злиться.

— К какой группе оклеветанных вы отнесли себя?

— Представителей интеллигенции.

— Представитель интеллигенции должен знать разницу между словом «критиковать» и словом «клеветать».

— Там разберутся!

— Где там?

— Где надо.

И он второй раз за время разговора говорит:

— Профессии у нас разные, а задача одна. Что должны делать мы, обое? Споспешествовать друг другу стоять на страже.

— Каким образом?

— Начните с маленького. Могу выделить вам полку.

— Идите-ка вы…

— У вас в кармане корреспондентский билет, вы имеете доступ в такие организации и к таким людям, которые в нашей столовой не едят. А я давно уже целюсь выделить полку и на те, высшие сферы.

Поднимаюсь, иду к выходу. Водолапин забегает вперед, говорит:

— Мне шестьдесят пять лет. Скоро, не дай бог, умру. Мебель за отсутствием родственников, которые бросили, ушли от меня, финотдел продаст, как выморочную. Полки с папками дворники снесут в котельную, сожгут. А так бы я передал их вам из рук в руки.

Злюсь! Бешусь. Не могу сладить с замками и засовами.

И пока я вожусь с ключами, пытаюсь угадать, какой куда, Водолапин грозит моей спине и затылку:

— Кончится новое веяние времени, и с вас тогда, товарищ корреспондент, спросится больше, чем с других…

Наконец последний затвор отодвинут, и я спешу, бегу, стараюсь оставить между собой и комнатой Водолапина как можно больше метров. Только через три квартала сбавляю шаг, перевожу дыхание.

«Господи, как я опростоволосился. Недоглядел, не разобрался. Нарисовал Водолапина в фельетоне «Тихий человек» квартирным сутягой. Рыцарем помойного ведра и половой тряпки, а он, оказывается, вон кто!»

Чтобы прийти в себя, успокоиться, принимаю душ. Затем сажусь дописывать в номер фельетон про завмага-ворюгу. Дописать нужно всего полстранички, а они не пишутся. Я подхлестываю воображение, стучу пером о дно чернильницы, пытаюсь выудить оттуда хоть одно веселое слово, и все тщетно.

Да и как может весело писаться фельетонисту, если он знает, что в полутора километрах от него, в мрачной зашторенной комнате, за тремя замками и двумя засовами сидит бесталанный член МОСХа и заносит в свой реестр каждый его фельетон — новой уликой его антипатриотической деятельности.

Ребята спрашивают: «Что случилось?»

Я рассказываю.

— Гад! — говорит про Водолапина один.

— Шкура! — заявляет второй.

— Он просто того, с приветом! — делает предположение третий.

Бегу к районному психиатру узнать, «того» он или «не того»?

— Водолапин маньяк, — говорит психиатр.

— Почему же маньяк на свободе, а не в больнице?

— Мы госпитализируем тех, кто опасен для окружающих. Кто может убить, поджечь. А Водолапин тихий, а на таких больных наши емкости пока не рассчитаны. Вот построим новые госпитали, тогда будем брать и таких, а пока придется потерпеть.

Кончил говорить Исаак Янц, и слово берет Степан Садырин, в прошлом боевой спецкор и собкор, а ныне один из членов бюро секции фельетонистов.

— Я тоже хочу рассказать о встрече, — говорит он. — Только эта встреча не будет иметь прямого отношения к фельетону.

— А к чему будет иметь прямое отношение ваша встреча?

— К становлению молодого газетчика.

— Как фельетониста?

— Сначала как человека, потом как фельетониста. И если вы разрешите…

— Разрешим, — говорит наша председательница Вал. Одинцова, — но только не сегодня. Наше время уже подошло к концу. А вот завтра…

И на следующий день, последний день семинара, когда мы вновь собрались в гостеприимном кафе Дома журналистов, Ст. Садырин начал свой рассказ так:

На Магнитку в самый разгар стройки приехал наркомтяж Орджоникидзе. Господи, как давно это было. Без чего-то лет сорок назад.

Через день после приезда наркома меня вызывают чуть свет к междугородному телефону. Замредактора (главный лежал в больнице) дает срочное задание:

— Готовь полосу. Тема: «Весь комсомол строит Магнитку». В центре полосы должна быть статья Орджоникидзе. Задание ясно?

— Ясно.

— Ты — за?

— Я-то «за», а вот как товарищ Орджоникидзе?

— Объясни, уговори!

— Н-да!

— Пусть статья Орджоникидзе будет твоим экзаменом на зрелость.

— Н- да! — второй раз крякнул я

— Срок выполнения два дня. Действуй, не теряй времени, — сказал замредактора и повесил трубку.

Мне было восемнадцать. Без месяца девятнадцать. Работал я корреспондентом всего год, и мне хотелось как можно скорее сдать экзамен на зрелость. Правда, журналистского мастерства у меня было маловато, зато послушания черпай хоть ведрами. Зам говорит «давай выполняй». И я даю, выполняю. Не сообразуясь ни с местом, ни с временем действия.

Зам позвонил в шесть утра. Зам сказал «не тяни», и, несмотря на невероятную рань, я тут же из молодежного городка звоню в гостиницу к Орджоникидзе.

Не в «Центральную», которая была рядом с заводоуправлением и в которой останавливались все прибывающие в Магнитку командированные, а в ту, которая три месяца назад была построена в Березках. Там всегда был не занятый номер на случай приезда экстраординарного гостя.

— Лиза, соедини меня с гостиницей! — всезнающая Лиза, даже не спрашивая, с какой гостиницей, с каким номером, с ходу соединяет с тем, на всякий случай всегда не занятым номером, который мне нужен, и на том конце провода раздается женский голос:

— Слушаю.

— Барышня, — прошу я, — позовите к телефону товарища Орджоникидзе.

И «барышня» обиженно отвечает:

— Какая я барышня? Почему я барышня? У телефона Орджоникидзе.

От неожиданности я застыл, замер.

— Слушаю…

Продолжаю молчать.

— Кто говорит?

Мне стыдно сказать кто, и я медленно опускаю трубку на рычажки телефона.

Так опростоволоситься! Назвать мужчину, народного комиссара, барышней. Вот тебе и экзамен на зрелость. Теперь лучше и не показываться на глаза наркому. Он не то что статью, на порог меня к себе не пустит.