Кто работает в ящиках? Ученые. Там даже у директора клуба, у машинисток высшее образование. А у Кизяева семилетка. А для тех, кто с семилеткой, в ящике было только две руководящие должности: заместителя директора по кадрам и заведующего складом. Правда, кроме семилетки у товарища Кизяева было еще чутье на не наше происхождение родителей, но при новом веянии времени работники с таким чутьем на руководящие должности не требовались, поэтому Кизяева было решено назначить завскладом. А у Кизяева самолюбие. Переходить с третьего зама по алфавиту и первого на деле в складские работники обидно. Он начинает пить, на работу завскладом не выходит… Член-корреспондент товарищ З. сейчас в большом доверии у руководства. Всем известно, что он сделал какое-то большое изобретение для государства. Какое точно, не знаю. Я художник, член МОСХа, а не физик. Но кое-что я знаю. Я знаю, что член-корреспондент не имеет чутья. Чересчур доверяет кадрам. Я не за себя хлопочу. Я еще при академике Р. на пенсию ушел. Проводили меня хорошо. Товарищ Кизяев от имени администрации и общественности серебряный подстаканник на память преподнес. Мне как будто бы что? Сижу дома, пью «краснодарский» чай из дареного подстаканника. Но сердце-то у меня болит. Товарищ Кизяев собрал, воспитал в отделе кадров пять инспекторов, и все работали с перегрузкой, не роптали. Понимали, ящик — место ответственное, тут нужно держать ухо востро. А что делает член-корреспондент? Сокращает четырех инспекторов, оставляет одну Аню Коровкину. Комсомолку. Было в отделе кадров пять комнат, он четыре забирает, отдает конструкторам. Аня Коровкина идет к нему, спрашивает;

«Куда архив девать? Он один у нас две комнаты занимает».

«А что у вас в архиве?»

«Папки. Личные дела на каждого. Трудовые книжки…»

И вы знаете, что член-корреспондент ответил Коровкиной?

«Трудовые книжки, говорит, оставьте, а все прочее снесите в котельную».

Новое веяние времени. Я понимаю, знать про родителей теперь никому не интересно. Но в личных делах у Кизяева были данные не только про родителей. Там были собраны материалы и про самих работников. Кто он есть, какие у него мысли? Что он говорит, когда трезвый, и что, когда выпьет? Кизяев каждого работника ящика держал на прицеле, на каждого собирал информацию по листику, по строчечке. Если бы Кизяев да был бы в прежней силе!

— А где он сейчас?

Водолапин тяжело вздохнул.

— Умер?

— С круга спился. Обнищал.

— В завскладом пошел?

— Лучше бы не ходил. Пропил шесть автопокрышек, три выхлопные трубы, четыре фары. Хотели его под суд отдать, потом пожалели — послали воспитателем в молодежное общежитие. А он и там пятнадцать простынь, двадцать две наволочки к шинкарям отнес. Не выдержал человек нового веяния времени. Сломался.

Кизяев пьет, а в это время Аня Коровкина с уборщицами носит папки с данными на каждого в котельную, кочегары жгут их.

В этом месте голос Водолапина дрогнул. Михаил Иванович попытался превозмочь волнение и сказал: «Если бы…» И снова заволновался, замолчал.

— Что «если бы»? — спрашиваю я, пытаясь приободрить рассказчика.

Рассказчик хочет что-то сказать и не может. Подбегает к окну, поднимает штору. Свет врывается в комнату, и я вижу на щеках у старика слезы, а старик машет мне рукой, точно хочет сказать: «Смотри не на слезы, на стены».

Оборачиваюсь и вижу две полки, до потолка уставленные канцелярскими папками.

— Семьдесят личных дел успел вынести из котельной. Утаить, спрятать…

— Зачем?

Волнение, которое только что душило Водолапина, мгновенно улетучилось. Член МОСХа взбычился. Обозлился. Он, Водолапин, совершил подвиг, вытащил из огня семьдесят личных дел с вшитыми в них анкетами, справками, анонимками… А корреспондент спрашивает «зачем?».

— Сколько может продлиться новое веяние времени? А что дальше? Член-корреспондент товарищ З. станет старше, умнее, и ему захочется узнать поближе: что за люди работают под его руководством в ящике? Кто с кем живет? Кто о чем говорит? Отдельно в пьяном виде, отдельно в трезвом. А данных этих в ящике нет. А данные эти только у меня!

— Данные у вас еще кизяевские, устаревшие.

— Почему? Работать в ящике я уже не работаю, а обедать по старой памяти хожу к ним. Слушаю, что народ за соседними столиками говорит. — И всю информацию вечером по этим папкам разношу. Понимаю… Людей, которые проявляют своеволие, болтают лишнее, наказывать сейчас, как наказывали прежде, нельзя. Но почему не брать своевольных на заметку, почему не держать под прицелом? Разве это тоже воспрещается?

Глаза снулой рыбы теплеют. Водолапин говорит и кажется себе мессией, спасителем отечества. На его полках уже не семьдесят папок, а много больше. Член МОСХа завел дела на своих соседей, как по той квартире, так и по этой. Он следит за поведением не только соседей, но и государственных деятелей, рабкоров, поэтов. Завел дело на артиста Райкина, который прочел в праздничной телевизионной программе сатирический рассказ о советском дураке; на токаря Извекова, который напечатал в «Правде» статью о непорядках в цехах его завода… Водолапин тайно вскрывает соседские письма и телеграммы, подслушивает чужие разговоры, следит, кто с кем встречается, кто за кем ухаживает!

Вот запись, сделанная Водолапиным в связи с разговором соседки А. по телефону:

«5 августа. 10 часов утра. Говорила с неизвестным. Называла его лапушкой. (Узнать: не женат ли?)».

А вот запись, сделанная Водолапиным в результате лично им проведенного наружного наблюдения за поведением режиссера К.

«Вышел из дому в 11 часов 07 минут. Доехал троллейбусом № 5 до площади Свердлова. У памятника Марксу встретился с неизвестной. Платье синее. Сумка белая. Волос — крашеная блондинка. Разговаривал. Два раза смеялся. (Причина смеха не установлена.) Расстались в 12 часов 25 минут. След неизвестной потерян у входа в метро в 12 часов 28 минут».

Говорю Водолапину:

— Может быть, крашеная блондинка хороший человек?

Водолапин отвечает:

— Я, не зная человека, считаю его плохим. Вы, не зная, Считаете хорошим. От моей ошибки никакого урона государству. А что, если крашеная окажется нечестной? Врагом? Шпионкой? А вы, товарищ корреспондент, прошли мимо, не просигнализировали? Чувствуете, какой урон будет государству от вашей слепоты?

Художник Водолапин никакой. В те годы, когда его печатали, он завидовал людям. Когда перестали печатать, начал ненавидеть их. Каждого второго считает чужим, не нашим человеком.

Снимаю с полки личное дело Мотовилова, одного из тех четырех СНС и МНС, которых уволил Кизяев и восстановил член-корреспондент З. На анкете Мотовилова пометки: прежние, принадлежащие Кизяеву, и новые, сделанные уже Водолапиным. Там, где Кизяев ставил маленькую галочку, Водолапин ставит большую. Рядом с каждым кизяевским вопросительным знаком выросло по три новых — водолапинских.

Спрашиваю:

— За что вы невзлюбили СНС Мотовилова?

— Он родился в Нью-Йорке.

— В семье работника советского торгпредства.

— Неважно.

— Мотовилов рос, ходил в школу, стал ученым не в Нью-Йорке, а в Советском Союзе!

— И это неважно.

— А что важно?

— Мотовилов родился в Америке, а по их законам человек, который родился в Америке, может быть избран президентом. Понятно?

Минуты две в комнате тихо. Наконец я беру себя в руки и снова начинаю листать анкеты разных СНС и МНС с галочками и пометками Водолапина, а он стоит рядом, вглядывается в выражение моего лица: одобряю ли я его работу? По выражению видно: «Не одобряю». Водолапин хмурится, начинает жаловаться:

— Трудно мне одному стоять на страже. Стар. Не поспеваю. Устаю. Была надежда на сына. Думал, он станет помогать отцу. Сын у меня на четвертом курсе института учится. Вот, выделил ему даже полку. Думаю, пусть мальчик приучается к делу с маленького. Днем прислушивается, что говорят студенты, а вечером разносит услышанное по папкам. Потом, конечно, я стал бы давать ему и более серьезные поручения… А он…