Газете железнодорожников нужна заметка в отдел «Новости науки и техники». Пожалуйста. «Вчера на участке Москва — Ожерелье проходили испытания тормоза системы Казанцева (рабочий-самоучка). Новый тормоз оказался лучше старого системы Вестингауза (капиталист-предприниматель)».

Газете текстильщиков требуется заметка в отдел «Новости искусства». Еще раз пожалуйста. «Вчера на сцене Большого театра в опере «Евгений Онегин» успешно дебютировал молодой артист И. Козловский (красноармеец-самоучка). В лице молодого артиста Л. Собинов (любимец московских дам) имеет достойного преемника».

Если Рябоконь просил Катинова дать информацию поподробней, расширить пятистрочную заметку в десятистрочную, гигант репортажа — обводил обитателей репортерской молящими собачьими глазами. Помогите! И я, мальчишка, вписывал гиганту две-три фразы в заметку, чтобы как-то оживить ее.

Писать гигант не мог, а найти, добыть, в одно ухо влезть, из другого вылезть — это запросто. Проходимость у моего учителя была феноменальной.

Вспоминается эпизод тех лет. Заканчивался первый женский пробег. Не то авто, не то мото. Пробег трудный, многодневный. Участницы пробега устали, пропылились, поэтому, доехав до московской заставы, они остановились у первой бани и ну мыться, прихорашиваться, чтобы предстать на финише перед мужьями и фотографами во всеоружии. Модно причесанными, модно одетыми, посвежевшими. Московские репортеры примчались к бане на минуту позже спортсменок и оказались у закрытой двери. А каждому не терпится первым взять беседу. А среди репортеров ни одной женщины. Все сплошь мужики, вход которым в женские бани запрещен. Что делать?

— Ждите, — говорит завбанями.

Делать нечего. И вся журналистская братия располагается биваком вокруг бани. Вся, кроме одного — Ивана Абрамовича Катинова. В то время как другие сидели и покуривали, мой учитель тайно спускается в котельную, одалживает у кого-то из рабочих передник и под видом слесаря-водопроводчика проникает внутрь бани. И, стоя с гаечным ключом в руках на второй ступеньке парного отделения, он берет двадцатиминутное интервью у самой командорши пробега.

Катинов примчался в редакцию героем. Его поздравляют. Ему удивляются, а он кладет на стол заведующего все те же пять строк:

«Вчера закончился женский пробег. Как сообщила нашему корреспонденту командор, участницы проехали семь губерний, 29 уездов и 53 волости. За время пути было сделано 32 прокола, на которые участницы наложили 32 резиновые заплаты».

— Как, это все? — кричит Рябоконь. — Немедленно расширьте заметку до размеров подвала! Полосы!

Камзол синий, рукава красные! Но в парилку никто не ходит в камзоле, поэтому Катинов не знает, за счет чего расширить заметку.

Рябоконь отдает Катинову свою комнату, и мы садимся делать из заметки полосу. А материала у Ивана Абрамовича никакого. Женщины провели в пути полмесяца, прошли по тем временам огромное расстояние, около трех тысяч километров, а Иван Абрамович даже не узнал, как они ехали, что видели.

— Такие вопросы нужно задавать мужчинам-землепроходцам, — оправдывался он. — Пржевальскому! Амундсену! Что же касается знаменитых женщин, то читающей публике нужно давать сведения не об их вкладе в науку о путешествиях, а об их вкусах, слабостях, привычках.

— Например?

— О…о! То, что я узнал, теперешние газеты все равно не напечатают.

— А вы все-таки скажите.

И Катинов начинает читать ответы, которые он получил на свои вопросы от командорши:

— «Красите ли вы губы? Нет. Ваш любимый цвет? Голубой! Сорт пудры, которой пудритесь? Рашель! Сорт мыла, которым моетесь? Банное! Любимый фасон блузки? Рукава три четверти! Юбки? Клеш!»

— Это все, что мы можем сообщить о командоре пробега?

— Я имею сведения о ее муже. Блондин. Рост сто восемьдесят сантиметров. Вес семьдесят восемь килограммов. Размер ноги — сорок три.

Я слушаю Катинова, а сам думаю: боже, боже, и зачем ты только наградил моего учителя феноменальной проходимостью? Проберись в баню не он, а, скажем, я! Стоя с гаечным ключом на второй ступеньке в парильне, я бы говорил с командоршей не про «банное мыло» и не про «размер ноги ее мужа». Я бы выбрал тему поинтереснее.

А Рябоконь не ждет. Он стучит в дверь, требует полосу. Полоса у нас, конечно, не получилась. Все, что узнал Катинов про «рукава три четверти» и «пудру рашель», пришлось бросить в корзину. Я взял телеграммы РОСТА с мест стоянок женского пробега, разбавил их географическими сведениями, которые сохранились у меня в голове со школьных времен, и сделал из пятистрочной заметки интервью «нашего специального корреспондента с командором пробега» на две колонки до подвала.

Катинов прочел это интервью, растрогался и произнес по моему адресу самую большую похвалу, на которую только был способен:

— Если бы не советская власть, ты Коляка, свободно мог бы стать вторым Блехманом.

Блехман когда-то считался королем московских репортеров. Блехман мог не только в одно ухо влезть, из другого вылезть. Он мог писать заметки различных размеров: на пять, десять и даже двадцать строк.

Но советская власть была. Ей шел уже восьмой год, и я не стал вторым Блехманом, наш редактор Андрей хотел сделать из меня комсомольского Мих. Кольцова, А комсомольский Мих. Кольцов не получался. К завтрему мне нужно было написать первый свой фельетон, а он не писался. Шесть часов просидел я за столом и не мог выжать из себя даже начала. В полночь я наконец не выдержал, сел в трамвай № 28 и отправился на Красную Пресню. Недалеко от зоопарка я вошел в трехэтажный дом и позвонил у двери квартиры № 20. Сонный голос моего учителя спросил из дальней комнаты:

— Кто там?

— Я.

Жил мой учитель в двухкомнатной квартире. В дальней он спал, в ближней — она называлась рабочим кабинетом — писал поздравительные открытки нужным людям. Катинов пригласил меня в кабинет.

— У тебя срочное дело?

Теперь уже я смотрел на учителя молящими собачьими глазами.

— Мне нужно написать к утру фельетон. Помогите!

Катинов потер переносицу и деловито задал свой коронный вопрос:

— А что я буду иметь с этого?

— Пачку «Пушки».

— Я не главный редактор, Я курю не «Пушку». Я курю «Шедевр».

Катинов язвил не без основания. В те годы недельный заработок репортера был больше месячной зарплаты главного редактора.

— Хорошо, я куплю вам «Шедевр».

— «Шедевр» куплю я сам. А ты поставишь мне бутылку шампанского.

Делать было нечего, и я согласился.

— Чтобы писать хорошие фельетоны, нужно иметь хорошую фамилию. А ты Петров. Фельетонист, который не имеет хорошей фамилии, должен придумать себе псевдоним.

— Какой?

— Дон Аминаго! Гомункулюс! Или на крайний случай — Коля Петер.

— Хорошо, я придумаю. Говорите, что дальше?

— Дальше нужна тема.

Я вытащил из синей папки две бумажки и сказал:

— Тему дал главный. Про комсомольского выдвиженца Петю Величкина.

— Это не тема для фельетона.

— Величкин не просто выдвиженец. Его горком ВЛКСМ послал в счет тридцати заведовать магазином. Все другие выдвиженцы оправдали доверие горкома, боролись с обмером, обвесом, а Величкин не оправдал.

— Это не тема, — снова повторил Катинов.

— Величкин за две недели работы в магазине растратил три тысячи рублей.

— За две недели? Это тема. Куда же твой Величкин дел три тысячи рублей?

— Не знаю.

— Я знаю куда! Величкин оставил их в «Праге».

— Как это — оставил?

— Пропил.

В «Праге» кутили нэпачи, растратчики и воры. Пойти в «Прагу» для нас, комсомольцев, значило изменить делу революции. Величкин мог соблазниться деньгами, пасть, но не до такой же степени, чтобы пойти в «Прагу» и пить заодно с нэпачами.

— Не будь дураком. «Прага» — чудное место. Там шашлыки, цыгане, девочки.

Я сплюнул.

— Ты что, никогда не был в «Праге»?

Я сплюнул вторично. Катинов обозлился и сказал:

— Ханжа и фанатик никогда не станет хорошим фельетонистом. Ты знаешь, где писал фельетоны Аркадий Аверченко? В ресторане! И это не случайно. Пение цыган, звон бокалов, брызги шампанского способствуют творческой фантазии сатирика. Тебе обязательно нужно сходить в «Прагу».