Редактор наливает в стакан воду, поит меня и, провожая до двери, говорит:

— Фельетон идет в номер. К тебе просьба: прочти его еще раз. Сверь с документами. Сверишь?

— Сверю.

— Не обманешь?

— Нет.

— За это знаешь что может быть?

— Знаю.

Я иду в комнату дежурных, а моя левая щека никак не может успокоиться, горит чахоточным румянцем и каждые три-четыре секунды дергается в препротивном тике. Ребята сочувственно окружают меня.

— Что, снял?

— Оставил.

— Все равно снимет, — заявляет Гена Ильин, дежурный по отделу информации.

— Снимет, если ты напугаешь его.

— Слова о фельетоне не скажу. Честное пионерское, — божится Гена. — Зайду, попрошу пирамидон, и баста.

Я умоляю Гену не дурить, не ставить фельетон под удар, но он уже завелся и, подмигнув дежурным, отпраляется к кабинету редактора.

Редактор пьет чай. Только что из кабинета вышла курьер тетя Настя и засеменила с самой последней редакторской правкой вниз, в типографию.

«Самая» последняя была у нашего редактора и самой неожиданной. В этот раз, к примеру, редактор задержал отливку стереотипов, чтобы внести стилистическое исправление. Фраза «Не сказав ни слова, труженики села…» стала читаться так: «Не говоря ни слова, труженики села…»

Получив от тети Насти полосу с редакторской правкой, линотипист долго пытался вникнуть в ее внутренний смысл и, так и не вникнув, охнул и заменил в хронике «не сказав» на «не говоря». Затем старался вникнуть в смысл и, не вникнув, сказал «ох» метранпаж, потом охнул тискальщик, делая новый оттиск полосы, и, наконец, наступила очередь сказать «ох» старшему корректору.

Между «ох», сказанным линотипистом, до «ох», вырвавшегося из уст старшего корректора, проходило обычно 12–15 минут. Другие редакторы выкуривали обычно в эти минуты последнюю за день папиросу, а наш, как некурящий, кейфовал с чашкой густо заваренного чая в руках.

И вот в эту блаженную минуту к нему входит Гена Ильин. Конец редакционного дня близок, редактор добр, гостеприимен.

— Садись, пей! — потчует он Гену.

Но Гена не садится.

— Полосы видел? — спрашивает редактор. — По-моему, в номере есть что почитать. Передовая, международный обзор. Кстати, как тебе фельетон?

— Пирамидона у вас нет? Хоть одну таблеточку, — неожиданно говорит Гена.

Редактор настораживается, смотрит Гене в глаза, спрашивает:

— У тебя сомнения насчет фельетона?

— Наоборот.

— Говори, что не нравится?

— Нравится, ей-богу.

— Не думай, что я дурак. Я знаю, зачем ты попросил пирамидон.

— У меня болит голова.

— Не у тебя. Ты хотел намекнуть, что у меня завтра начнет болеть голова из-за фельетона Вл. Бабушкина.

— Честное слово, нет.

— Говори, если что-то знаешь.

— Ничего я не знаю.

— Не хочешь подводить своего дружка Бабушкина?

— Фельетон хороший! Ей-богу!

— Понимаю, цеховая порука. Отрыжка тред-юнионизма у члена ВЛКСМ. За это тебя по головке не погладят. Выкинут из редакции, из комсомола.

Гена Ильин не рад, что затеял игру. Он хочет прекратить ее, но где там! Редактор испытующе смотрит ему в глаза:

— Говори, зачем завел разговор про пирамидон?

— У меня болит голова.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Обманываешь?

— Нет.

— За это знаешь что может быть?

— Знаю.

— А как фельетон?

— Хороший.

— Он не подведет газету?

— Нет.

— Не обманываешь?

— Нет.

— За это знаешь что может быть? — еще раз спрашивает главный.

— Знаю, — еще раз говорит Гена и направляется к двери,

Редакторский зык останавливает его!

— Вернись.

Левая щека Гены Ильина покрывается чахоточным румянцем И начинает дергаться в препротивном тике. Гена снова подходит к столу редактора.

Редактор дает Гене таблетку пирамидона.

— Возьми, ты же просил.

Гена протягивает руку, а она не слушается его — трясется.

— Милый, да тебе нужен не пирамидон, а валерьянка.

Гена капает в стакан валерьянку. Пьет. Зубы стучат о стакан.

Редактор обнимает его за плечи и сочувственно спрашивает:

— У тебя что, не в порядке нервы? Ай, ай, нехорошо. Завтра же сходи в поликлинику, покажись невропатологу. Пойдешь?

— Пойду.

— Не обманешь?

— Нет.

Гена говорит и выходит в коридор, хочет засмеяться, но смех не получается. Ждет, когда начнут смеяться над ним товарищи, а они не смеются,

Молча направляемся в дежурку. Но Гене молчанка в тягость. Гена виновато берет меня под руку и говорит:

— Ночью с ним шутки плохи. Ночью он как сумасшедший. Ты не сердишься?

— Нет.

— Ты, старина, не волнуйся. Фельетон из номера он не снимет. Тебе это и ребята скажут. Ребята, скажите ему.

Гена дунул на тлеющие угли, и в дежурке снова вспыхнул спор. Трое говорят: «не снимет», четверо — «снимет». Гена взрывается и протягивает этим четверым руку:

— Пари, что не снимет.

Пока мы в дежурке спорим — «снимет», «не снимет», редактор вызывает к себе отв. секретаря редакции.

— Что мы можем поставить на место фельетона?

По правилу ответственному секретарю следовало бы встать на защиту фельетона, схватиться с редактором, но у нашего отв. секретаря было мало характера и много иждивенцев (жена, двое детей, теща), поэтому секретарь недостающую ему смелость заменяет, где только можно, рационализацией. В те дни, когда редактор планировал фельетон в номер, отв. секретарь одновременно с фельетоном посылал в набор и статью для его замены. Замена набиралась и версталась на те же две колонки до подвала, что и фельетон, и стояла рядом с ним весь вечер на талере в состоянии «товьсь!».

Замена была постной, обтекаемой, рассчитана на то, чтобы не вызывать сомнений у редактора. Редактор, конечно, знал, какой материал приготовил секретарь-рационализатор для замены фельетона, тем не менее строго предупреждал:

— Жвачку не давайте, забракую. Фельетон нужно заменить равноценным материалом. Острым, общественно интересным.

Секретарь молча протягивал редактору приготовленную с утра замену.

— Что это?

— Советы врача-дантиста: «Как правильно чистить зубы».

— Борьба за чистые зубы — борьба за народное здоровье. Это все прочтут. Звоните, пусть метранпаж ставит в номер.

А метранпаж, уже знает (господи, как быстро в редакции распространяются новости) о сомнении, зародившемся в сердце редактора, и, не дожидаясь звонка ответственного секретаря, сам заменяет фельетон советами дантиста и посылает новый оттиск наверх.

Курьер тетя Настя — давний и верный друг нашего отдела. Она не только читает, но и собирает фельетоны. Рядом с напечатанными она вклеивает в тетрадку гранки с ненапечатанными.

Добрый, верный друг тетя Настя, вот уже который год работает она с Вухиным и все никак не уразумеет, почему в полночь Вухин бракует то, что утром сам же ставит в номер.

— Ну почему?

Этот вопрос тетя Настя задает не Вухину, а мне — фельетонисту. А я, как сознательный журналист, не могу сказать тете Насте правду, потому что эта правда может подорвать авторитет редактора в глазах технической сотрудницы газеты. И я говорю неправду, стараюсь сделать некрасивые действия редактора красивыми. Вот и завтра утром тетя Настя придет ко мне со своим «почему?» по поводу сегодняшнего фельетона. И завтра, взяв себя в руки, я, как и в прошлые разы, буду, увы, оправдывать действия редактора, но сегодня, сейчас я полон обуявшего меня возмущения. Сегодня мне не хочется рисовать некрасивые действия редактора красивыми. Сегодня, сейчас мне хочется взять Вухина за грудки и сказать ему напрямую, почему я не уважаю его как редактора.