На всякий случай храбро сунула в сумочку здоровенные портняжные ножницы. И пошла работать. В должности «дочки для воспитания». Ой, прикольно-то как…

— Прикоо-ольно ка-ак… — угодливо тянула своим противным голоском Юлька, ближайшая прилипала Христины.

Они стояли недалеко от лестницы, сунув носы в журнал с картинками. Что-то знакомое словно мазнуло по Олькиным глазам — точно, такой же журнал приносил на встречу Он. Вон как раз там, где Христа с Юлькой сейчас разглядывают, на черной стене, на золотистом дереве косого креста, вся распятая наручниками, металась и стонала наказанная девушка. Вся голая, блестящая от пота и в ярких злых капельках тающего воска. Он не предлагал ей такое, просто показал, так и не дождавшись от нее никаких ответных слов, кроме тихого вопроса:

— А вот так капать — очень больно?

— Скоро узнаешь.

Вздрогнула, но он поспешно перевернул страницу:

— Не сейчас, ты пока не умеешь. Вот, смотри, тут как раз тебе знакомо.

Да, знакомо. Ремень как ремень, разве что усыпанный бляшечками, как у этих, которые на мотоциклах и все в черной коже гоняют.

— Вот таким ремнем я тебя накажу в другой раз. Двадцать ударов. Выдержишь?

Господи, какой же он глупый… Я за две его «встречи» себе курточку уже купила. Надо еще на шапку выдержать. Испугал бабу толстым х…

И усмехнулась сама себе — права была Ефимовна. Полгода встреч, а с ним еще оставалась девочкой… Ну, не вообще, конечно, а именно с ним. Ведь стоит у него, видно же. Когда порет — еще как стоит! Ну, это его дела. А мои…

— Выдержу!

Тогда, после журнала, иной раз стала приглядываться к Христине повнимательней. То ловила что-то непонятно знакомое в ее лице, в словах. То замечала на ней обновки — как раз в ту неделю, когда в очередной раз получала от Ефимовны заветный ключ, уже прозванный про себя «золотым». То снова сдавленное хихикание Юльки и высокомерные пояснения Христы, небрежно водящей пальцем по странице:

— Это очень изысканный вид секса. Это тебе не с пустоголовым быдлом трахаться. Таким занимаются только избранные. И допускаются не всякие! — сказала так, будто и сама допускалась к столь изысканному сексу. Дура накрашенная, ты бы покрутилась на мокром цементном полу под тяжелым ремнем, да чтобы после каждого удара звонко и громко: — Спасибо, папа!, да еще громче, да еще звонче, потому что при плохой благодарности надо раком встать, задницу в предел своими же руками раздвинуть и снова получить тем же ремнем, самым кончиком, по самому-самому…

А тот воск, что на картинке, он только в журнале красивый. Когда его с себя счищаешь, блииин, это больней, чем когда капает. Нет, когда капает, тоже не ананас в сиропе — на сосок попадет, стон сам по себе вылетает, и вовсе не потому что Он велел:

— Хочу слышать твой голос… Откликайся на наказание, девочка… громче…

Насчет «избранных и допущенных», наверное, фыркнула или слишком громко, или слишком понятно. Потому как впервые за полгода центр вселенной по имени Христа соизволил обратиться к ней после уроков:

— Ты там что-то имела против, креолка?

Презрительно глянула в ответ. Видно, до центра вселенной что-то начало доходить и она, вдруг понизив голос, словно бы Юлькиными просящими интонациями:

— А ты что, в теме?!? Врешь…

Снова презрительное молчание и небрежный, у Христы же подсмотренный и заученный жест в сторону сумочки, где был журнал:

— Я там уже половину знаю. Если не больше. Теперь можешь идти и трепаться.

— Кому трепаться? — гордо вскинулась прическа Христины. — Этому сброду? Да и врешь ты насчет половины! В нашем занюханном городишке до такого не доросли! Там такие штучки, их по заказам делают, бабла стоят немеряно, да и достать чтобы такое — ту надо ого-го! Врешь ты все. Жаба душит, думаешь, не виж… У-упс…

Перед глазами Христины, небрежно, на одном пальчике, покачивались черные, из бархата, кожи и полированной стали, украшенные мелкими клепочками, широкие наручники.

В руки не дала. Медленно убрала в свою сумку, повернулась и через плечо бросила:

— Я подумаю… Поговорю с серьезными людьми… Может, насчет и тебя допустить.

И ушла к нему, даже без часов зная, что осталось всего полчаса, и надо успеть, и надо встречать сегодня в коридоре, на коленках, уже в этих вот наручниках, безо всяких трусиков, но обязательно в старой маечке, которую не жалко, потому что он ее порвет на спине и будет стегать плеткой, а потом… потом не знаю и будь что будет, потому что сзади, там, у школьного крыльца, растоптанной лужей растеклась бывшая королева вселенной, которая кроме журнальчика ни фига не понимает в самом избранном сексе…

После вторых пятидесяти он успокоился. Это пришло как-то само собой, но за полгода встреч (пятница, железно, девятнадцать ноль-ноль, а в другой день, ну если что, то Ефимовна скажет) она уже начала его понимать. Снова споткнулась на мысли, что так и не знает не только фамилии, но и даже его имени — как-то давно спросила, он пожал плечами и назидательно сказал:

— Изучай безличные обороты. Тебе нет дела до того, как меня зовут, кто я такой и почему я такой, какой есть. Как и мне нет дела до того, действительно ли тебя зовут Ольга.

И правда — даже про себя вскоре привыкла называть его безлично. Просто Он. Но все чаще Он звучало с большой буквы — потому что пояснил, прохаживаясь с ремнем над ней, вставшей «высоким раком» посреди комнаты, что в теме есть Господа и нижние, что Господа, они же Верхние, даже на письме пишутся с большой буквы и при обращении к нему на вы слово «Вы» должно звучать именно так — с большой буквы. Для закрепления пройденного материала впечатал в стонущий от ремня, вскинутый голый зад десять по-настоящему тяжелых ударов. Расцепив стиснутые зубы, негромко, но старательно проговорила:

— Я поняла Вас.

— Вот и умничка. Сейчас отдохни, и последний урок на сегодня — десять плеток по нашим послушным и совсем бессовестно голым грудкам…

Впрочем, это было еще месяц назад, а сегодня она просто почувствовала, что сняла его нервы своим мечущимся от ремня телом. Будет двойная норма. Он уже это сказал, так что пока идет «большая перемена». Ну точно, блин, как в школе… Он бы еще уроки проверял… и снова свербящей мыслью вылезло имя этой наглой стервы…

Неловко затягиваясь — он разрешал при нем, но она никак не могла научиться курить красиво, ну как та же Христина — и уже зная его привычку говорить без околичностей, решилась:

— У меня есть знакомая девочка… Ну, тоже хочет как дочка… чтобы ее наказывали. Вот.

Быстро глянул на Ольку, подумал и отрезал:

— Нет. Мне тебя хватает. Лишние люди ни к чему.

Потом внимательно присмотрелся к ней:

— Я уже что, не устраиваю? Мало денег? Плохие подарки?

Олька обиженно вспыхнула:

— Ну, при чем тут это! Я действительно знаю девочку, которая по-настоящему хочет…

— А ты, выходит, не хочешь?

Олька пожала плечами, еще не тронутыми сегодня ни плеткой, ни ремнем:

— Вы же сами сказали, это всего лишь работа. А она — хочет! Может, с ней вы сможете, как хочется вам.

— Ладно. Все. Я свое слово уже сказал. Хочется, не хочется… перехочется. Неси плеть — и в прилипалочку. У нас сегодня слишком болтливая дочка, на мордочке которой явно написано желание получить хорошую порку… И сейчас все это же самое мы напишем на ее красивой, стройной спинке. Плеть! Ползком! Быстро!

Когда наступило это озарение, Оля и сама не поняла. Наверное, все-таки это был очередной журнальчик, вновь появившийся у Христины. Все бы ничего — и ожидающе-просительный взгляд всемирной королевы (ну когда же ты спросишь про меня?), и небрежный шелест глянцевых страниц — все это уже видела, вот это и сама пробовала, вот этот кляп-шарик такой противный, уродство какое-то… И вдруг загнутый, неровно оторванный уголочек на развороте глянцевой страницы. Скомкала разговор, даже с перемены опоздала — некрасиво, не рисуясь, в нервный затяг смолила на заднем дворе школы мятую сигарету. Этот клочок, от Христиного журнала, сейчас лежал в ее сумочке. Она оторвала его сама, заворачивая пуговичку от блузки. Вчера. Сразу после того, как он разрешил «большую перемену» и она собрала с груди и живота противнючие прилипалки воска.